Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
Внизу, у входа, ее ждала Ветка.
— Ты чего? — удивилась Любовь Ивановна.
— Просто так, — сказала Ветка. — Я вам на сегодня борщ приготовила и к а т ы ш к и.
Любовь Ивановна не стала спрашивать, что такое «катышки», — она поняла, зачем Ветка прикатила сюда на своем драндулете. Просто видела, что вчера она была сама не своя.
Она шла, а Ветка кружилась на велосипеде возле нее, медленно, так, чтобы только не повалиться, и вопросы опять сыпались один за другим: «Как сегодня у вас? А за будильник не сердитесь? А знаете, что сегодня в Доме ученых? «Привидения замка», забыла только какого, — пойдем? Я уже и билеты взяла по сорок копеек, десятый ряд. Говорят, смешное кино, да?»
— Самое смешное кино — это ты, — сказала Любовь Ивановна.
Вечером, вернувшись после фильма, она позвонила Ухарскому.
Несколько дней его не было в институте. Дома отвечали: уехал в город, в местную командировку. Она подозревала, что в это время Феликс спокойно лежал с книжкой на диванчике. Обычно к телефону подходила какая-то женщина, должно быть, его мать, — на этот раз отозвался мужской старческий голос.
— Феликса нет дома, — медленно ответил старик. — Он в гостях у доктора физических наук Игоря Борисовича Туфлина. Кто его спрашивает?
— Любовь Ивановна.
— А, Любовь Ивановна! Хорошо, что вы позвонили, Феликс много рассказывал о вас, но последнее время мы вами очень недовольны. Вы знаете, кто я такой?
— Извините, не знаю.
— Я участник гражданской войны, персональный пенсионер республиканского значения. Мне очень обидно, что по вашей милости молодой и талантливый ученый должен куда-то ездить, выбивать какой-то металл, тащить его чуть ли не на себе. Он очень дисциплинирован, это мы воспитали его так. Но недопустимо, — понимаете, не-до-пус-ти-мо! — эксплуатировать его добрые качества. Мальчик промолчит, но вы сама мать, вы представляете, что творится в его душе? Вы слушаете меня, Любовь Ивановна?
— Да, слушаю. — В ней все кипело сейчас. — Значит, он все-таки выбил металл? Мог бы и позвонить руководителю группы, передайте ему это, пожалуйста.
Старик снова что-то говорил, — она не стала его слушать. Значит, Феликс Ухарский ходит к Туфлину в гости, а у себя дома рассказывает обо мне бог весть что? Бедный затюканный, забитый молодой и талантливый ученый! Завтра, или даже сегодня, вот сейчас, его дедушка республиканского значения напишет на меня длиннющую бумагу — в райком, обком, Верховный Совет, — куда еще? А там доказывай, что со студенческой скамьи и после двухлетнего стажерства в академики еще не принимают…
6
Это было не явью, а словно продолжением того сна, который она только что видела. Володька, еще маленький, карабкается на гору, детская фигурка распласталась по камням, и вдруг камни посыпались из-под его ног, медленно и бесшумно, как в кино, когда исчезает звук. Она хотела закричать, но не смогла. Все ее существо сковал ужас, и крик бился в груди. Где-то в краешке пробуждающегося сознания мелькнула спасительная мысль: это сон, ты спишь. Проснись, и все кончится, и Володька не упадет. Любовь Ивановна просыпалась с трудом, и тут сразу же начался другой сон. В комнате горел свет, и Володька сидел на кровати у нее в ногах — в распахнутой шинели, улыбающийся, здоровый, незнакомый с этими усами, которых она еще не видела (он только писал, что отпустил усы), — и глядел на нее.
Любовь Ивановна закрыла глаза, уходя от этого, уже легкого сна, но Володька тихо сказал:
— Мама, ты что? Это же я!
Она села, молча притянув его к себе, целовала жесткие короткие волосы, лоб, губы, — торопливо, боясь, что все это еще снится ей, — но теперь уже знала, что не снится, что он вернулся, вернулся совсем, ее маленький — такой большущий! — и такой чужой пока в этой шинели и с этими, слишком взрослыми, рыжеватыми усами.
Все, что происходило сейчас, воспринималось ею постепенно, как бы по очереди, по частям. Сначала был Володька; потом она услышала какой-то странный звук, повернула голову и увидела собаку, лохматую и грязную, с глазами, прикрытыми свалявшейся шерстью. Собака сидела и молотила хвостом по паркету. Володька перехватил взгляд матери.
— Я его по дороге подобрал. Мировой мужик по имени Кардан. А что у тебя за фея в той комнате?
— Отвернись, — спохватилась Любовь Ивановна. — Я сейчас встану.
Она накинула халатик, сунула ноги в туфли. Кардан подошел и, помахивая хвостом, попытался вскинуться на задних лапах — надо же познакомиться с хозяйкой! — но Володька осадил его. Любовь Ивановна металась по комнате, раз-другой щеткой по голове, по своим коротко стриженным седым волосам. «Ты раздевайся и иди на кухню. Я сейчас Ветку подниму». Зачем он притащил эту собаку? «Как ты доехал?» — «Нормально». Нормально! Она терпеть не могла это слово. У них — у мужа, у сыновей — о чем ни спроси, всегда и все было «нормально».
Она вышла в соседнюю комнату. Ветка лежала, разметавшись во сне, одеяло сползло, высоко открыв полные ноги, грудь была еле прикрыта рубашонкой. Любовь Ивановна досадливо подумала, что Володька все это видел. Ну не разбойник ли? Приехать вот так, не предупредив, как снег на голову… Она стояла над спящей Веткой, и ей было жаль будить девчонку. Ладно, рано еще, пусть спит. Она закрыла ее одеялом, и Ветка, улыбнувшись, повернулась на бок, засовывая ладошку под щеку.
И снова Любовь Ивановна металась. Сначала мыться, мыться, тебе и собаке. «Ты устал с дороги?» — «Нет». — «Я сегодня же поговорю с Туфлиным, он обещал устроить тебя в институт. Но сначала ты отдохнешь как следует месяц». — «Некогда мне отдыхать». Она заметила, что Володька не спешит переодеваться, не спешит мыться. В этом отглаженном мундире с какими-то значками, большой, даже, пожалуй, грузноватый, он был и впрямь хорош, и наверняка знал это.
— Не суетись, маман, — улыбнулся он. — Ну, посиди хоть три минуты спокойно. И, пожалуйста, спокуху на лице…
— Вот — не забыл! Опять «маман»…
Любовь Ивановна кормила его и собаку, вдруг вскакивала и снова начинала обнимать Володьку, такого огромного и взрослого, а тот снисходительно улыбался. Конечно, ему нравилось, что мать так радуется, но сам держался сдержанно, и Любовь Ивановна подумала, что этим он похож на отца.
Дверь в кухню была закрыта, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить Ветку. Ее шаги в коридоре учуял Кардан — вскочил и прислушался, склонив набок лохматую башку. Любовь Ивановна перехватила нетерпеливый взгляд Володьки на дверь.
Ветка вошла в кухню, и он поднялся, одергивая мундир.
— Здравствуйте. С возвращением вас, Володя.
— Спасибо.
— А я лежу и чувствую, что шинелью пахнет. — Она оглядела стол и засуетилась, как только что суетилась Любовь Ивановна. — У нас же пирожные есть, а вы не поставили.
— Пожалела, маман? — сказал Володька.
— Да ну тебя! — засмеялась Любовь Ивановна. — Я все на свете забыла.
После сна Ветка была розовой, как ребенок. Темные, с чуть припухшими веками глаза блестели, и Любовь Ивановна подумала — славная все-таки девчонка, легкий человек! Жаль, что ей придется перебираться обратно, в деревню, в пустой дом. Но, казалось, сейчас Ветка даже не понимает этого, а просто радуется возвращению Володи без всякого смущения и жеманства. Вон — вытащила из холодильника пирожные (она говорила — «пироженные»), спросила Володьку — чаю ему или кофе? Володька хмыкнул: «Хорошо живете!» — и попросил кофе.