Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
Ветка приготовила ему кофе, но сама завтракала уже на бегу — пора на работу. Когда она ушла, Любовь Ивановна рассказала, как она появилась здесь. Да, действительно, жаль, что ей придется уйти, но ничего не поделаешь… Будет прибегать, конечно. Володька слушал, молчал, и вдруг Любовь Ивановна почувствовала легкую тревогу — слишком напряженным было это молчание.
Потом он долго мылся, мыл своего пса, и Любовь Ивановна позвонила в институт. К телефону подошел Ухарский. Она сказала, что неожиданно вернулся сын и она придет на работу позже.
— А вы так и не сочли нужным позвонить мне, Феликс?
— Зачем? — удивился он. — Привезу металл, тогда и доложу по всей форме.
— Но мне сказали, что вы уже привезли, и чуть ли не на себе. — Ухарский промолчал. — Ну, хорошо, я скоро буду.
Володька вышел из ванной в рубашке и джинсах — и то и другое оказалось ему тесным.
— Хорошо дома? — спросила Любовь Ивановна. — И мне сейчас хорошо, сынка. Давно так не было.
— А слезинки-то зачем, маман?
— Так. Тебе этого не понять. Мне пора идти. Если что-нибудь понадобится, звони, телефон у меня прежний — помнишь? Ты что будешь делать?
— Спать, — хмыкнул Володька. — А потом снова спать. За все семьсот тридцать восемь дней службы.
Туфлин, конечно, сразу же выполнил свое обещание — позвонил в отдел кадров, сказал, чтоб Владимира Якушева оформили на его машину, — и, нетерпеливо выслушав благодарные слова Любови Ивановны, вынул из ящика стола ее папку.
— А теперь, голубушка, к делу, к делу. Все идеально! Хотя вы и взвалили на себя не то что вагон, а целый состав с паровозом. Я подсчитал, у вас на один режим пойдет двадцать образцов. Пятнадцать режимов на двадцать образцов — триста исследований, полгода работы как минимум. И это только по одной марке!
— Вы думаете, надо сократить программу?
Туфлин пожевал мягкими губами.
— Любовь Ивановна, голубушка, я ученый, и я не могу быть против такой тщательности в исследованиях. Но я реалист. У вас тут предусмотрены такие режимы, которые нам сейчас не потянуть.
Тогда она рассказала ему о Жигунове. Туфлин слушал, и она на расстоянии чувствовала его недоверчивость. Что ж, он очень, очень уважает Сергея Павловича Жигунова, но все это, извините, смахивает на художественную самодеятельность, которая хороша в клубе, но не в институте Академии наук. Любовь Ивановна неожиданно вспыхнула:
— Между прочим, Игорь Борисович, когда вы проводите свои исследования, рабочие после прессовки правят металл обыкновенной кувалдой. Это тоже в институте Академии наук! Если Жигунов сделает установку, на которой мы сможем получать двести или даже триста градусов в секунду…
— Да зачем? — перебил ее Туфлин. — Ни на одном заводе такой установки нет, и ваши исследования не будут представлять никакой практической ценности.
— Как говорят фундаментальщики — авось когда-нибудь пригодится.
— Ну, — сразу потускнел Туфлин, — если вам не жалко своего времени… Да, вот еще что. У меня было несколько разговоров с вашим коллегой — Ухарским. — Туфлин говорил медленно, как бы подбирая одно слово к другому, чтобы ненароком не сказать лишнего. — Он очень нервный и неровный человек… Все-таки я его убедил работать с вами. Прошу только об одном: будьте с ним помягче, голубушка! В последнее время и у вас что-то случилось с нервишками, правда? Ну, а с вашим сыном я буду рад познакомиться.
Она вернулась в лабораторию и сразу же позвонила домой: надо было сказать Володьке, чтобы он шел в отдел кадров — оформляться. Но к телефону он не подходил. Должно быть, решил пройтись по Стрелецкому. Он два дня даже нос не высовывал на улицу.
Через час или полтора Володька позвонил сам.
— Маман, есть один разговор. Ты стоишь или сидишь?
— Стою.
— Тогда сядь. Села? Так вот, мы с Веткой женимся.
— Не болтай, пожалуйста, глупости. — Ей было неловко разговаривать, в комнате был народ. Все-таки она сказала тихо, почти шепотом: — Ты что, в своем уме? Ей же семнадцати нет. И вообще…
— Собственно говоря, маман, — спокойно перебил ее Володька, — мы уже женились. Все остальное формальности оформим через год. Я переберусь к ней в Верхние Ручьи, так будет лучше. Ты меня слышишь?
Она ничего не понимала. Все это было и нелепо, и неожиданно, и не укладывалось в сознании. Разыгрывает? Вряд ли. Это могло быть сто раз нелепым и неожиданным, но это было слишком похоже на Володьку. Она сидела, не замечая, что лаборантки и Ухарский смотрят на нее. Ухарский подскочил к ней первым:
— Любовь Ивановна, что случилось?
— Володя, — тоскливо сказала она в трубку. — Зачем ты это сделал?
— Успокойся, маман, — все также ровно ответил он. — В конце концов мы уже взрослые люди. Просто ты не хочешь это видеть.
— Так, сразу…
— Быстрый век, пора привыкнуть.
— Да при чем здесь век! — крикнула она. — Просто вы испорченные люди! И ты, и она! Я ничего не хочу слышать! Не хочу вас видеть, забирайте, что вам надо, и уходите!..
Она кричала, уже не стесняясь и не сдерживаясь, и Зоя Чижегова успокаивающе обнимала ее за плечи, а Ухарский напрасно рылся в аптечке — там они обычно хранили чай, конфеты и сахар…
7
Она должна была выплакаться Ангелине. Выбежала из лаборатории и, никого не замечая, кинулась в медчасть. Только бы никого из посторонних там не оказалось. Ей повезло: Ангелина уже собиралась уходить и закрывала дверь.
— Подожди, — сказала Любовь Ивановна. — У меня такое случилось.
— У нее случилось! — сердито ответила Ангелина. — Это у меня случилось! Жигунов такой фортель выкинул, что хоть стой, хоть падай.
Она открыла дверь и впустила Любовь Ивановну. Видимо, то, что «выкинул» Жигунов, владело ею настолько сильно, что она не заметила состояния Любови Ивановны и, казалось, даже не хотела слушать ее. Ей надо было выговориться самой.