Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
В июле всех, кого только можно было послать, послали в соседний совхоз на прополку. Так было каждый год, и, в отличие от иных сотрудников, Любовь Ивановна не ворчала, не обзаводилась медицинскими справками — ей всегда нравилась эта перемена работы, почти отдых. Но теперь ей стало страшновато: дожди не прекращались, и один бог знает, как они будут там работать.
Она заглянула к Ангелине — та тоже ехала на прополку и собирала сумку со всякими лекарствами, ампулами и шприцами, мало ли что… Занятая делом, Ангелина казалась злой и сердито сказала Любови Ивановне, чтоб ехать обязательно в резиновых сапогах и плаще, взять две смены теплых носков: «Я за тобой ухаживать не намерена» — и еще «малыша». Если понадобится растереться, конечно. «Это у мужиков иначе, — добавила она, — водку внутрь, а натереться бутылкой».
Этой поездке Любовь Ивановна была рада еще и потому, что хотя бы на день можно было уйти, оторваться от дома. Вечера становились невыносимыми. Как правило, Кирилл возвращался поздно. После увольнения из института он устроился монтером в поселковый ЖЭК, — все привычно, и к тому же — калым, и новые друзья мало чем отличаются от старых — будто и не выезжал никуда из Мурманска… И все это время Любовь Ивановна еще сопротивлялась самой мысли о том, что с Кириллом ей не справиться, что его надо класть в больницу, — все казалось, что уговоры подействуют… Но чаще и чаще он возвращался домой пьяный, садился на кухне и начинал бесконечные разговоры о себе, в которых трудно было отличить правду от вранья, искренность от хитрости.
Ангелина ругалась с Любовью Ивановной чуть ли не каждый день, хотя за резкими словами подруги были все те же забота и беспокойство. То, что всячески старалась ке замечать Любовь Ивановна, было понятным, как день божий, и Ангелина не понимала, как можно мучить себя и тут же заниматься самообманом? Кирилла надо класть в больницу, это же ясно! День за днем Ангелина становилась все грубее, она уже не выбирала слов, порой бывала просто беспощадной. Ах, Любовь Ивановна не знает, как ведет себя ее сын? Скажи пожалуйста, какая страусиха! Не знаешь, что Кирилл назанимал в институте (надо же было на что-то пить!), а возвращать свои долги не желал — посылал то к Дружинину, то ко мне? Этого тебе Андрей Петрович не говорил? Зато говорил Жигунову.
Любовь Ивановна снова не поверила, спросила Дружинина, было ли такое и сколько он отдал за Кирилла. Дружинин ответил нехотя: да, было, да, отдал… Тогда она накинулась на Кирилла: как он мог?! Кирилл хмыкнул: а чего здесь худого? Андрей Петрович — не чужой, вроде близкого родственника, должен же помочь в минуту жизни трудную. «Тебе он никто! — крикнула Любовь Ивановна. — Понимаешь? Никто! Хватит того, что он сделал для меня!» Тут же она пожалела об этих словах: Кирилл засмеялся, и она почувствовала, каким г р я з н ы м был этот смех.
Только после этого она сдалась, сказала Ангелине, что согласна договориться с врачом о лечении Кирилла, — но вот пришлось ехать не в город, а в совхоз, на прополку…
Все, кто должны были ехать, собрались в большом вестибюле института. Словно смилостивившись, прекратился дождь, но никто не оставался на улице: привычка и сейчас загоняла людей под крышу. Было странно видеть знакомых, одетых во все плохонькое, — в такой одежде вряд ли кто-нибудь пошел бы в лес за грибами… Было странно видеть секретаря парткома Автономова в тесноватой уже военной форме, — должно быть, дома не нашлось ничего другого, вот и вытащил откуда-то старую форму, в которой, наверно, вернулся, отслужив срочную…
Автобусы еще не пришли, и люди собирались группками. До Любови Ивановны доносились обрывки фраз — одни обсуждали вчерашний футбольный матч, другие делились домашними делами, третьи сговаривались на рыбалку… Она сидела на лестничной ступеньке, одна, поставив к ногам сумку с едой и термосом, и не обернулась на шаги спускающегося по лестнице человека.
Женщина прошла мимо нее. Сначала Любовь Ивановна увидела замшевую юбку, стройные ноги, лакированные туфли. Это было так неожиданно и нелепо здесь, сейчас, среди ватников и латаных курток, резиновых сапог, стареньких кепок и по-деревенски завязанных платков, что Любовь Ивановна невольно наклонилась, чтобы увидеть лицо женщины.
И наступила тишина…
Женщина шла через тишину, постукивая каблучками, а все, кто был здесь — человек семьдесят или восемьдесят, — со спокойным любопытством глядели на нее одну. Любови Ивановне стало жутко от одной мысли, что должна сейчас испытывать эта женщина. На какую-то секунду она повернула голову, мелькнул ее профиль — Туфлина! До выхода было еще далеко, и Любовь Ивановна подумала: да иди же ты скорее! Но каблучки стучали размеренно и твердо; люди расступались, открывая ей дорогу; на середине вестибюля Туфлина остановилась и громко сказала:
— Феликс, проводите меня, нам надо поговорить.
Только сейчас Любовь Ивановна увидела Ухарского, стоявшего в стороне с какими-то парнями. И когда Туфлина позвала его, показалось, что тишина стала оглушительной, плотной, такой, что ее можно потрогать руками.
— Извините, но мы сейчас уезжаем, — сказал Ухарский.
Быстро, почти бегом Туфлина пошла к выходу, и уже не было тишины, — а Любовь Ивановна чувствовала, как у нее по спине, между лопаток бегут мурашки…
— За мужниной получкой приходила, наверно, — равнодушно сказал кто-то неподалеку.
Часа через три работу пришлось прекратить. Хлынул ливень, и все спрятались в автобусах, проклиная погоду, раскисшие поля и совхозное начальство, которому прополка понадобилась именно сейчас — для отчета перед вышестоящими организациями… Автономов ушел ругаться с директором совхоза. Действительно, черт знает что — отрываем от дел почти сотню человек, научных работников, а здесь не могут организовать хотя бы горячий чай! Впрочем, мужчины ехидно посмеивались и перемигивались: чай — это, конечно, хорошо… Любовь Ивановна сказала Ангелине:
— Терпеть этого не могу. Я должна выйти…
— Куда ты пойдешь? Соображаешь — ливень и на ногах по пуду грязи.
— Вон какой-то навес. Я действительно не могу. Ты не понимаешь…
Ангелина нехотя пошла за ней. В автобусе все-таки было тепло и сухо.
Они дошли до навеса. Здесь были сложены ящики, и Любовь Ивановна сразу же села, словно обессилев по дороге от автобуса.
— Не могу смотреть, как пьют, не могу слышать, — мне кричать хочется!.. Убила бы всех, кто пьет. Понимаешь, первый раз в жизни ненавижу… Ты говоришь — болезнь, а я этого не принимаю. Болезнь не зависит от человека, а э т о зависит. Господи, неужели же ничего нельзя придумать, чтоб люди не пили? Вон, слышишь — поют… Это в них вино поет, а в институте они почему-то даже радио выключают…