Этическая мысль

Автор неизвестен

3 Там же. С. 54.

Познающая и преобращующая любовь не оценивает свои открытия и плоды, так как не существует такой системы ценностей, путем соотнесения с которой можно было бы дать моральную или какую-либо иную оценку открытой человеческой сущности. Тем более что определенность обретаемого в любви мира не есть статичная определенность - в ней воплощается признание и осуществление (хоть в небольшой степени) выхода человека за собственные границы, его историчности.

Любимый выступает в качестве максимально ценного, как высшая ценность, не как объект оценки или некоторый образ, сложившийся в ее результате, а именно в силу самого отношения любви - оно первично. Любимый не может быть объектом оценки. Он не умен, не добр и не красив, но тем не менее он способен преобразить ценностный мир, выявить его единство, его способность к гармонии и нынешнюю обреченность на дисгармонию.

"Чтоб зреть красу, ты должен быть Маджнуном" [1], то есть любящим. Но, став любящим, ты утрачиваешь идеал некоей

абстрактной красоты с его совершенными линиями и божественными чертами. И все же...

1 Руми. Поэма о скрытом смысле С. 12.

И все ж она уступит тем едва ли.

Кого в сравненьях пышных оболгали [2].

2 Сонеты Шекспира в переводах С. Маршака. М., 1948. С. 148. 3 Там же С 155 4 Там же. С. 159.

Любящий преодолевает ограниченность оценочного сознания, но он по-прежнему существует в царстве оценок. И это вовсе не существование Гулливера среди лилипутов - "великан", разорвавший веревки, познавший незнакомый и весьма знакомый мир, мог смеяться и обманывать. Любящий раздваивается, он оценивает и чувствует бессмысленность и даже бесчеловечность оценок.

Любовь слепа и нас лишает глаз.

Не вижу я того, что вижу ясно.

Я видел красоту, но каждый раз

Понять не мог, что дурно, что прекрасно [3].

А вот отрывок из другого сонета Шекспира:

И все же внешним чувствам не дано

Ни всем пяти, ни каждому отдельно

Уверить сердце бедное одно,

Что это рабство для него смертельно [4].

Подобные изменения претерпевает не только эстетическое, но и моральное сознание: с одной стороны, оценка становится неопределенной, лишенной оснований, а с другой - она не властна над душой, она не нормативна. В этом - внеоценочность любви.

Любовное возвышение ценности конкретного человека ведет к качественному преобразованию всей системы ценностей, к изменению способа ее существования. Конкретность одной, высшей ценности разоблачает абстрактность других, их оторванность от богатства, многообразия и подвижности жизни. В этом оголении отчужденности и абстрактной бедности ценностного сознания, кичащегося своей вознесенностью над человеческим миром, развенчании его абсолютности состоит переоценка ценностей, рожденная любовью. Она раскрывает перед ценностным сознанием возможности иного способа существования, в котором оценка не является доминирующей, значимой, а норма не воспроизводима в принципе. Любовь выступает в качестве отношения, противостоящего обезличенной и абстрактной социальной связи, отделившейся от индивидов и присвоившей себе то, что принадлежит конкретному человеку, а следовательно, и с неизбежностью противопоставленного моральным отношениям и сознанию, выражающим эту отчужденную социальную связь. Но при этом она, конечно, не способна преобразовать существующую систему социальных связей, а потому не может стать "новой" моралью, отрицающей оценочно-нормативную, основанную на противопоставленности должного и сущего. И именно поэтому, являясь в сущности подлинно моральным явлением с точки зрения исторической перспективы, любовь оказывается внеморальной, контрморальной в наличных исторических условиях. А потому она способна смотреть на мораль со стороны. С точки зрения отдельной, но существенной тенденции развития морали в целом - как явления - этот взгляд осуществляется с высоты более высокой исторической формы существования ценностного сознания, основанной на присвоении человеком своей человеческой сущности, причем всесторонним образом. Любовь есть форма локального, частного, ограниченного присвоения человеком своей человеческой сущности, и в ней томятся зародыши будущего исторического будущего.

В зеркале любви отражается не только историческая, но и сущностная ограниченность морали в ее современной форме. И преодоление ее в любви оборачивается преодолением самой морали - как отчужденной от действительного бытия человека и от других форм ценностного сознания. Таким образом, отношение любви выводит человека не за рамки отдельной содержательно определенной системы моральных представлений, а за рамки морали как определенного способа существования ценностного сознания.

Связанные с любовью изменения ценностного сознания определяют ее антинормативность: отношение любви не опосредуется абстрактными и абсолютными ценностными структурами, в том числе нормами. В условиях господства нормативных форм сознания это приводит к "извечному" столкновению любящего с нормативной системой общества, к трагичной раздвоенности личности или к "уходу в чувство". Отдельное, локальное преодоление отчуждения человека от другого человека, а посредством этого и от общества, от человеческой сущности приводит к еще большему разрыву с существующим миром и с определенными слоями культуры. Прорыв к сущности оборачивается разрывом с ее исторически ограниченным явлением. Возможно, именно это - главная причина совсем не редкой конечности любви:

Она любовь не может изменить,

Но у любви крадет за часом час [1].

1 Сонеты Шекспира в переводах С. Маршака. С. 45.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К НОРМАТИВНОСТИ

Итак, любовь нередко завершается по-своему печальным для человека и ценностного сознания периодом "постнормативности": нормативности, которая возникает на развалинах чувства

и нацелена на самопринудительное признание другого человека высшей ценностью, на фиксацию, консервацию этого отношения, возведение его в ранг абсолюта, на сохранение антинормативной в своей сущности любви с помощью нормы, свергателя абсолютов - через возведение его в абсолют! На этом этапе перед личностью часто встает проблема осознаваемого морального выбора, выход из которого осуществляется на основе признания и низведения до нормы наивысшей ценности любимого и любви (хотя уже само возникновение морального выбора означает, что ценность любимого находится в общем ряду с другими). При этом вся система ценностей ощущается уже не как абстрактная и относительная, а как естественная и близкая. Постнормативность реализуется посредством долга - долга перед прошлым, перед высокой ценностью не другого человека, а самого отношения и состояния любви.

Именно на этом этапе гибели любви формируется ее идеал, противоречиво сочетающий тоску по ушедшему и стремление, тем не менее, вписаться в нормативную систему общества. Поэтому он обвешан конкретно-историческими регалиями, поэтому он безболезненно сочетается и даже включает в себя не только нравственно-эстетические, но даже этикетные нормы. И поэтому же подобный идеал - искаженная, превращенная форма отражения сущности любви.

Впрочем, если в идеале любви не находит отражения ее функционально-ценностное своеобразие, отрицание, критика морали в целом, то в нем отображаются отдельные содержательные моменты, в первую очередь определяемые ролью любви в культуре и в духовной жизни отдельного человека. Среди них "нравственные достоинства" любви, которая способна вырвать человека не только из господствующей ценностно-нормативной системы (что в идеале не отражается), но и из системы узких социально-политических и личных интересов, из системы функционально-ролевых отношений. Именно последнее получает позитивную оценку со стороны морального сознания:

Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья,

чужд и корысти, и пороков прочих

Любовь честна, и потому она

Для исцеления души дана [1].

1 Руми. Поэма о скрытом смысле. С. 7 - 8.

В идеале любви, вырастающем и цветущем на ее могиле, утрачивается ценность другого, но возвышается эмоционально-ценностное могущество, культурное всесилие и исходность самой любви: лишь она способна придать смысл и подлинную ценность человеческим деяниям. Нет любви, и все обесценивается: вот чудесная форма отражения того, что все обесценивается, когда есть любовь. Тут, пожалуй, ничто не может сравниться с интеллектуальной и поэтической силой новозаветного гимна: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится". В идеале любовь к Богу или к человеку придает смысл деяниям, познанию, моральности, тогда как в любви - другой человек порождает этот смысл, в том числе и смысл самой любви.

Сущность любви, таким образом, отражается в идеале любви как бы наоборот: максимальная ценность конкретного человека "оборачивается" максимальной ценностью самой любви, то есть некоторой абстракции, вполне вписывающейся в ряд других подобных абстрактных ценностей: семьи, дружбы, профессиональной деятельности и т. п. и уступающей могуществу всепроникающих, всеобщих и вновь обретающих свою абсолютность моральных ценностей. Вырывающее человека из потока нормативности отношение любви порождает идеал любви, вновь вписывающий, втискивающий его в господствующую систему ценностей, норм и правил.

В любви как ценности (в ряду других) возвышается значимость нефункциональных межличностных отношений между людьми, фиксируется богатство эмоциональных состояний и смысло-дающая сила. Но как бы высоко ни оценивалось отношение любви в сознании эпохи или отдельного человека, оно ощущается лишь как некое периферийное, ограниченное массой факторов явление, уступающее множеству регулятивов, опирающихся на функционально-ролевые отношения, политические интересы и т. п. Любовь, таким образом, превращается в безусловно ценное, но как бы частное явление, подчиненное, существующее "под спудом" морального, эстетического, научного, религиозного сознания. Моральные абсолюты, держащие руку на пульсе любви, определяют ее меру, ее человеческую оправданность, ее границы. Именно мораль выявляет частный характер любви (речь идет об общественном сознании) по сравнению с собственной всеобщностью - вот она, месть за любовное ниспровержение нравственных абсолютов, за слишком кардинальное ценностное творчество! И все же никакие представления, никакая форма сознания не могут так "обесценить" идеал любви, как сама любовь, ибо для нее и собственная ценность уступает перед ценностью конкретного человека.