Это было у моря
Шрифт:
Хищный огонек в девичьих глазах, но честность – или расчет? или просто глупость? – перевешивают:
– Дяденька! А, дяденька. Вот, это ваше вот, – и в тоненькой лапке подрагивает блестящая крокодильей кожей потеря.
Человек оборачивается, и девушка непроизвольно дергается назад, снова оступается на двухсотой ступеньке и то, что некогда было бубликами, бесформенной серо-буро-зеленой массой рассыпается у ее ног. Есть от чего отпрянуть: черный фрак на голом, загорелом дочерна теле. Белый галстук бабочкой, небрежно завязанный на худой шее без воротничка. Белки глаз светятся звездами первой
– Нет, девочка. Это твое, – странный жесткий выговор, и жест открытой ладонью.
– Как мое? Нет, не мое. Мое вот, – и беспомощные попытки собрать размякшее тесто.
– Твое-твое. У нас говорят finder-keeper. A у вас, кажется: «Что с возу упало, то пропало». И если ты сомневаешься справедливость этой поговорки, just посмотри на то, что осталось от твой бубликс.
То, что осталось от «бубликс», действительно было хорошей рекламой для «пропало». Осталось от них, прямо скажем, немного. И пока девушка пыталась понять, как это связано с портмоне, выпавшим из незнакомца – уже не страшного, но все еще странного, – тот приподнял в шутовском приветствии цилиндр, развернулся спиной и растворился в лиловых сумерках.
Сам по себе новенький бумажник из крокодила мог быть продан и обеспечивал спокойную безбедную жизнь недели на две, а то и на месяц. А уж содержимое!
Незнакомые – а вернее, знакомые только по рассказам более удачливых или менее щепетильных подруг – разноцветные бумажки. Зеленые, красные, белые. С портретами. И буквы на них – вроде почти все как родные, а что написано – ничего не понять.
Валюта.
С одной стороны, дело выгодное и прибыльное. С другой – дело хлопотное и не совсем законное. Совсем, надо сказать, незаконное. Впрочем, выбирать все равно особо не приходилось: дело, которое оставалось неудачливой торговке выпечкой, было тоже незаконным. Да еще и существенно более хлопотным и неприятным, чем валютные спекуляции.
– Надо посоветоваться с тетей Софой, – решает девушка.
Все просто: конечно же, ей поможет умудренная опытом прожженная квартирная хозяйка! Почему нет? Тетя Софа не раз уже выручала ее – и в достаточно щекотливых ситуациях. Теперь бумажник можно спокойно спрятать в корзинку, прикрыть сверху хлебобулочными развалинами, и вот уже беззаботная песенка прыгает вверх по Таврической лестнице, чисто для порядка призывая гуляющих покупать бублики.
Морось, как по заказу, прошла. Холод тоже отступил – и даже голод притупился: желудок перестал урчать, поняв: сегодня его наконец-то чем-нибудь покормят. Но беззаботность и счастье – не самые хорошие советчики, если ты движешься по улице советского Черноморска с толстой пачкой валюты в корзинке.
– Мухина? Ну-ка постой! Давно хотел с тобой поговорить. – Постовой милиционер Аникин при исполнении строг, но справедлив. Даже без валюты в корзинке встреча с ним в лучшем случае кончалась «профилактической беседой» часа на два. Теперь же исход мог быть существенно более плачевным. Аникин давно присматривался к девушке, желая перевоспитать ее. А лучшим способом перевоспитания, который он знал, была «высшая мера социальной защиты». Ему просто не хватало полномочий, да случай здесь был еще не совсем запущенным.
– Куда разлетелась так? Почему бегаешь от меня?
– А чего от тебя не бегать, начальник? Мне некогда с тобой лясы точить, у меня товар пропадает! – Терять уже почти нечего, голову кружит дурной эфир удачи и молодчества.
– Товар? Твой товар, Мухина, при старом режиме по желтому билету шел. А при новом – как классово чуждый – упразднен. Вместе с продавщицами. Чуешь, чем дело пахнет?
– Очень мне твои намеки обидные, начальник! Я честная девушка, торгую выпечкой, у меня и патент есть.
– Про твой патент разговор отдельный. От него за версту просрочкой несет, а за сто шагов – и вовсе липой. Давай-ка так: мы с тобой сейчас в отделение пройдем, хлебушек этот я как вещдок конфискую, переночуешь в кепезе. А наутро инспектор будет разбираться с тобой…
– Да ты шо, ты шо! – отступает и затравленно оглядывается девушка. – Нет такого закона, начальник, чтоб за пирожки в кепезу. Ты, ты это. Ты тогой. – Эйфория удачи улетучивается, паника заливает липкой волной, губы не слушаются, во рту сухо. Остается только оглядываться в поисках помощи. Но кто, в самом деле, поможет? Связываться с милицией – дурачков в Черноморске немного.
Но как раз нашелся один. Давешний щеголь из зеркала: то ли следил, то ли просто порхал по набережной и бульварам, срывая цветы удовольствия. Он, видно, понял все без слов: подмигнул, как настоящий заговорщик, достал из нагрудного кармана льняного кителя пенсне с треснутыми стеклами.
Аникин пытается властно взять задержанную за локоть – но в это время щеголь надевает свою издевательскую оптику, делает страдальческое лицо – и вот уже голуби вспархивают с памятника серебряному ярлу-основателю. Пронзительный «Каааарааауууул!» пугает птиц, прохожих, проезжих – и кажется, даже корабли в гавани испуганно жмутся друг к другу. Знатно крикнуто, что и говорить. Теперь постовому Аникину уже не до мелкой шушеры – нужно же узнать, кто так страшно и жалобно воззвал о помощи к стражу порядка…
– …и чуть было не сорвал всю спецоперацию. Вы молодец, Глеб Егорович. Хорошо сориентировались. Но на будущее я бы попросил вас не привлекать к себе лишнего внимания милиции. Это вовсе не облегчает нашей работы.
Невысокий плотный человек в элегантной «тройке» расхаживет по кабинету. Сизый папиросный дым колышется в такт его движениям. Человек безжалостно рубит его руками, подчеркивая важность сказанного:
– Поймите, Глеб, это вовсе не облегчает нашей работы. Вашей работы в первую очередь.
Перед ним навытяжку стоит тот самый щеголь с набережной. Конечно же, никакого пенсне на нем уже нет; широкополая мягкая шляпа и летнее пальто небрежно брошены на кресле. Он пытается оправдаться:
– Ну а что здесь такого, товарищ уполномоченный Совнаркома? Ну не успел бы я деру дать – да пара слов этому Анике-воину, и он в струнку вытянется!
– Глеб, у меня осталось еще имя-отчество, которое прекрасно вам известно. А у вас наблюдается головокружение от успехов. Это плохо. Это очень плохо. Это первый шаг перед провалом. Впрочем, здесь есть доля моей вины. Я должен был дать вам больше времени после операции на Кубе, чтобы осмотреться и войти в курс новых дел.