Это было в Коканде
Шрифт:
– Мне хочется верить, что человек, как говорят, перебродит, а потом явится и расскажет сам, - сказал он.
С Аввакумовым следственная комиссия посчиталась, и Зайченко не тревожили. Вызывались бойцы; ничего существенного они показать не могли. Пожалуй, самое важное сообщение сделал Лихолетов.
– В эту ночь мне не спалось, - рассказывал он.
– Мне не понравилось, что комендант будто нарочно услал меня. Я стал раздумывать об этом и решил наконец пойти к нему и потребовать, чтобы он ничего не предпринимал тайно от гарнизона. Я вышел из казармы, по привычке взяв винтовку, и когда стал подходить к комендантскому помещению, увидел двух людей: старика и Зайченко. Они шли молча. Было очень темно, и они меня не заметили. Когда они свернули к воротам, мне стало
Аввакумов тоже давал объяснения. Они совпадали с показаниями Лихолетова. Он говорил, что если сейчас приступить к допросу коменданта тот на все может дать прямой ответ. Честный он человек или бесчестный, его ответы будут одинаковы и ничего не обрисуют. Вел переговоры? Вел. Принял предложение о сдаче крепости? Нет, не принял. Хотел выпустить лазутчика? Да, хотел, так как не предполагал вероломного нападения. Кстати, по этому поводу он может сослаться на старый военный устав, который давал ему право на переговоры. После налета решил лазутчика ликвидировать? Да, решил. Провокация ли это? Нет. Вряд ли правительство Мустафы дало бы право коменданту расправиться с Мулла-Бабой, хотя бы даже с целью ускорения восстания. Если бы у него с автономистами была договоренность, комендант имел бы полную возможность сдать крепость без всяких инсценировок и жертв с их стороны.
– Что же происходило в ту ночь? Хотел ли Зайченко сдать крепость или не хотел? Или только колебался? Вот что должно нас интересовать!
– говорил Аввакумов.
– Но и тут комендант может ответить, что даже не колебался. Ведь улик нет! А заниматься чтением его души не так-то просто…
Аввакумов предлагал не торопиться, выждать.
– Присмотримся! Потерпим! Правда объявится, - говорил он.
Объявилась она неожиданно.
Зайченко встретился с Варей.
Они пошли вместе по Розенбаховскому проспекту, болтая о самых разнообразных пустяках. Перед тем как распрощаться, Варя попросила его зайти к ней.
– Что-нибудь важное?
– спросил он.
– Да.
Он усмехнулся.
– Что же, я рад! Вы на меня смотрите, как леди Макбет, а я не понимаю… Что вы кукситесь?
Варя занялась приготовлением чая, будто оттягивая начало разговора. Зайченко наблюдал, покуривая папиросу, посмеиваясь про себя. «Женщины не могут без преувеличений. Даже такую обыкновенную вещь, как связь, они раздувают до гигантских размеров», - подумал он.
За чаем Варя неожиданно спросила Зайченко:
– Помните наш разговор в крепости?
– Какой? Когда?
– После вашего ареста.
– Ну?
– А вы знаете, что сейчас идут…
– Разговоры по делу Парамонова?
– перебил ее Зайченко и сморщился. Глупости, Варенька! Не понимаю, как это может вас волновать? Слыхал. Знаю. Спрашивали про меня. Дальше что?
– И вы спокойны?
– Вполне.
– А я нет. Пойдите к Аввакумову и расскажите ему обо всем честно!
– Что честно?
– Зайченко оттолкнул от себя чашку.
– О чем рассказывать?
– Об одном деле.
– Каком деле?
– Я узнала одну вещь, о которой решила вам сказать.
– Какую вещь?
– Ну, успокойтесь! Если вы не успокоитесь, я говорить не буду.
– Я спокоен. Мне не о чем беспокоиться.
– Вы говорили по телефону с Чанышевым в ту ночь?
– Говорил. Ну и что?
– Вы сказали ему, что к семи часам утра сдадите крепость?
– Позвольте!
– Зайченко вскочил, у него покраснели виски; он услыхал, как кровь забилась у него в ушах, будто кто-то хлопал по ним.
– Не понимаю! Ничего не понимаю!
– В аппаратной… на городском телефоне… работала моя подруга Сима. И она мне сказала, что слышала весь ваш разговор. Вы обещали Чанышеву в семь часов сдать крепость.
– Ну?
– Все!
– Что же, она побежит доносить? Может быть, донесла? Вы меня предупреждаете?
– Я советую вам пойти к Аввакумову и лично объяснить ему.
– Что объяснить?
– Разговор с Чанышевым.
– Мало ли о чем я говорил в ту ночь!
– Вот и объясните!
– Какая ерунда! Кроме вас, она с кем-нибудь говорила об этом?
– Не знаю. Не все ли равно?
– Конечно, не все равно!
– Если вы не пойдете, я буду считать вас бесчестным человеком, изменником.
– Вы говорите глупости! Ведь теперь и этот случаи с Мулла-Бабой будет выглядеть иначе.
– Надо все объяснить.
– Что объяснить? Военное дело - это военное дело. Без психологий! Надо это понимать. Мне никто не поверит.
– Поверят, Костя! Я жизнью клянусь, что поверят. Денис Макарович разберется. Объясниться начистоту надо, если вы чисты, чтобы прекратить все… как недоразумение. А не объяснитесь - значит, вы и вправду…
– Довольно!
– оборвал он ее.
Зайченко наблюдал: дрожит ли у него рука, когда он подносит спичку, или не дрожит? Закурил.
– Это какая Сима? Ваша подруга? Черненькая?
– Да.
– Она все там же живет?
Он надел фуражку.
– Вы куда, Костя?
– Мне пора.
– Костя… Костя! Вы к ней?
– Не кричите!
– Что ты задумал? Я не пущу тебя.
– Тише!
– Костя!
Она вцепилась в него, схватила за руку. Он отшвырнул ее. Она упала. Она лежала у его ног. Лицо ее было мокро от слез. Ему захотелось ее ударить. Но стыдно было бить женщину каблуком.
– Чтобы никому об этом! Слышите!
– сказал он.
Варя молчала.
– Обещаете?
Молчание.
– Дура!
Он швырнул папиросу, сжал кулак, чувствуя, что лихорадка бьет его. Он вдруг стал легкий и пустой, точно футляр. Он нагнулся к Варе. Она закрыла глаза. Он застонал, не зная, на что же ему решиться. Вышел.
Через полчаса Варя прибежала в крепость к Лихолетову и рассказала ему обо всем. Бросились на квартиру коменданта. Его не оказалось дома.
Зайченко этой же ночью скрылся из Коканда, имея на себе лишь тюбетейку, рубашку, шаровары да ичиги. Без денег, голодный и рваный, он пешком добрался до Ташкента. Здесь на второй день он был арестован на улице случайно проходившим патрулем. Из милиции, как подозрительного, его отправили в ташкентскую тюрьму. На допросах он отказался назвать себя, потом назвался вымышленным именем Ивана Толстикова, мещанина. Ему не поверили и держали до выяснения. Он думал о побеге, однако никаких средств, никаких возможностей к побегу не оказалось.