Это лишь игра
Шрифт:
– Ты и была одна… не было у тебя никаких друзей. Просто раньше ты этого не знала, а сейчас знаешь.
Она съеживается от моих слов. Тогда я, больше не спрашивая, беру ее под руку и веду к машине. Слава богу, она больше не противится. Наверное, потому что адреналин и злость в ней утихли, и сейчас ей просто плохо, до опустошения. Она и двигается вяло, обессиленно.
Усаживаю её на заднее пассажирское сиденье, сам обхожу машину и тоже сажусь сзади.
– Александр Германович звонил, беспокоится… – сообщает Василий.
– Отвезем
– Как скажете, Герман Александрович. Куда ехать?
Третьякова тихим, бесцветным голосом называет адрес где-то в центре города. И потом всю дорогу молчит. Отвернувшись, смотрит в окно. Я, собственно, тоже.
Спустя время мы, попетляв по дворам, останавливаемся у какого-то деревянного барака.
В городе еще полно таких убогих деревяшек, почерневших от времени и вросших в землю. В том числе и в центре. Но я не ожидал, что Третьякова живет в таком вот… ладно, доме.
– Как ты? – спрашиваю ее напоследок.
Третьякова поворачивается ко мне и ничего не отвечает. Ей и не нужно отвечать – всё по лицу видно. Оно у нее как маска. Застывшее в своем горе. Я тоже смотрю на нее, и чувствую, как сжимается горло.
– Спасибо, что довезли, – наконец глухо произносит она и выходит.
– Подожди, – говорю Василию. А сам слежу, как она нетвердым шагом идет к дому, как тяжело поднимается на крыльцо, затем темноту на миг рассекает желтый свет – это распахивается дверь на первом этаже. Ее силуэт мелькает в последний раз и растворяется. Снова становится темно.
Её уже нет здесь, а в груди все еще ноет.
– Поехали.
Через полчаса въезжаем во двор дома. Василий, вижу, нервничает. Даже догадываюсь из-за чего. А попросить не может, стыдно. В другой раз я бы промолчал, сделал бы вид, что ничего не замечаю, но Третьякова сегодня вскрыла меня не хуже, чем я ее Петю.
– Не переживай, отец ничего про аварию не узнает, – бросаю ему, выходя.
– Спасибо! – с чувством отвечает Василий.
29. Герман
У отца поразительное чутье. Я захожу домой, и он сразу пристает с расспросами:
– Герман, с тобой все в порядке? Ничего плохого не случилось? А то мне как-то беспокойно на душе было. Сидел вроде, ничего, а потом вдруг заскребло. Василию даже звонил. Точно все хорошо?
– Да, – я раскидываю руки, мол, посмотри и убедись.
– Ну хорошо.
Позже за ужином опять одолевает: как день прошел? Что было? Почему такой задумчивый? Почему плохо ешь? Не заболел?
Есть действительно не хочется, ковыряюсь через силу. А перед глазами так и стоит измученное лицо Третьяковой. И весь вечер только об этом все мысли.
Я ведь в общем-то понимал, что все это для нее будет малоприятно, но особо не задумывался. То есть вообще об этом не думал поначалу. Был к ней интерес, был азарт доказать, что она неправа и спустить ее на землю. А на Чернышова в тот момент вообще было плевать.
– Да че я сделаю, пацаны? Видите же, что Ленка сама за мной таскается.
– А кто ее мацал, а? – припомнил Шатохин.
– И что с того? Это вообще другое. Ты бы отказался помацать девчонку, если она сама на тебя вешается? – отбивался Чернышов.
– Я бы – точно не отказался, – ответил за Шатохина Ямпольский. – Третьякова твоя, конечно, лютый колхоз, но так-то симпотная. Я бы ее не только помацал… А она как, норм сосется?
– Да ниче так… – промямлил Черный.
А когда мы вышли из мужской раздевалки, Третьякова уже тут как тут. Поджидала его:
– Петя, идем домой?
– Да у нас же тренировка, я ж тебе говорил. Соревнование же в эту пятницу…
Она посмотрела на него как преданная дура.
– А вечером зайдешь?
– Ага, – махнул он ей рукой, потом повернулся к нашим с красноречивой гримасой: Ну вот. Видели? Проходу мне не дает, никуда от нее не денешься.
Черный, который уже и до этого меня подбешивал, в тот момент опротивел до крайности. Так, что захотелось не только ей что-то там доказать, но чтобы и он почувствовал себя тварью. А в итоге как-то не очень чувствую себя я.
Просто не думал, что увижу в ней столько боли. И это неожиданно пробрало, хоть мне и не понять ее горя.
В колледже, там, в Калгари, тоже бывали моменты. Помню, однажды поймали с косяком парня, с которым я делил комнату в кампусе. Мы с ним нормально общались, я его… ну, не то чтобы опекал, скорее, просто избавил от неприятностей. Сам по себе он был тихоней, вроде нашего Жуковского. Такой же забитый, полудохлый, бессловесный. Типичная жертва. И его тоже гоняли. Как-то поздно вечером или даже ночью я спустился в прачечную и застал картину: он, полуголый, стоит на коленях, скулит, трясется. Вокруг него возвышаются парни и, смеясь, попинывают его. Не остервенело, а так, больше для унижения. Я зачем-то влез.
Тогда его отпустили, но на следующую ночь устроили ему очередное шоу, и он примчался ко мне. Я в то время жил один, но комната была на двоих. Так что пустил его к себе на время, а он как-то прижился, ну и мне особо не мешал. После этого от него отстали. Он даже со временем осмелел. А спустя два года куратор кампуса застал его с травой, прямо в нашей комнате.
За такие дела у нас, естественно, сразу исключали. И он просто свалил все на меня. Потом, конечно, извинялся: «Я не хотел… я не подумал, я ничего такого… я просто сказал, что это не моё… Ну тебя бы все равно не исключили…».