Это Тбилиси, детка!
Шрифт:
– Какой от тебя может быть толк. Это мое!
Длилась священная миссия несколько лет. Потом батюшкины чада провели ему газ. А соседке оставалось одно, не героическое – иногда носить ему домашние блинчики. Но это было скучно и неинтересно.
Все-таки, как ни крути, у каждого человека должна быть своя великая миссия. Иначе для чего тогда жить?
Про войну с келейником
Говорят, каждое доброе дело наказуемо и без искушений не делается. В случае с Зиной и дровами
Носит, значит, она эти тяжеленные сумки к батюшке в хибарку и по ходу дела приглядывается к мизансцене и окружающим персонажам. Как-то вернулась злая-презлая и рассказывает:
– Пришла я к отцу Филарету, а он отдыхал после службы. Стучу сперва, как положено, три раза. Ноль реакции. Достала ключи, открываю. Чувствую, изнутри кто-то держит, не пускает. Глянула в щелку в заборе, кто там на моих нервах играет. А это придурок батюшкин, Васико. Келейник, ты ж понимаешь! И откуда только такого недоделанного выкопали! Кричу ему:
– Васико, открой, это я, Зина, дрова принесла!
Он приоткрыл чуть-чуть калитку, нос свой килограммовый высунул и снова попытался закрыть. Я ногу вставила, а он давит что есть силы. Садист малолетний! Я кричу:
– Ногу пусти, идиот! Войду, эти дрова об твою тупую голову сломаю.
На шум батюшка отозвался. А этот, Васико, писклявым голосом докладывает:
– Батюшка, тут еврейка эта с дровами лезет, а я не пускаю. Как вы благословили!
И с чего он взял, что я еврейка, спрашивается?
Хорошо, вышел батюшка и меня внутрь завел. Нога болит дико, ходить не могу.
– Что ж ты наделал, Василий? – говорит батюшка. – Разве так можно?
А этот без понятия.
– Вы ж благословили не беспокоить, а она лезет! Еще побить меня хотела. Дровами!
Отец Филарет меня по голове, как ребенка, гладит, успокаивает. А на ухо шепчет:
– Не обижайся на него. Он болящий. Со мной тоже всякое вытворяет, а я смиряюсь. Кого Бог мне послал, того и надо терпеть. Все от Него.
Вот нервы как потрепали! А я не батюшка, терпеть не буду. Я ему все высказала:
– Васико, если ты еще раз что-то такое сделаешь, клянусь, последние волосы твои вырву с корнем. У меня сил хватит.
Келейник, видимо, затаил обиду, испугавшись за волосяной покров, и продолжал, по выражению Зины, гадить по-прежнему. Но более технично.
Каждый поход в хибарку к батюшке оборачивался для Зины нервотрепкой. Вечером следовал подробный отчет об искушениях.
– Это что ж такое творится! – восклицала Зина. – Васико этот придурошный только зря там штаны протирает. Бабки отцу Филарету нанесут кучу еды, на армию хватит, он съесть не может, и стоят эти банки с вареньями, мацони и голубцами тухнут. Мух море. Ясно, что нужна твердая женская рука. Как моя, например. Стала я выбрасывать прокисшее, а тут Васико как заверещит:
– Батюшка-а-а, скорей сюда, она без благословения вон ту банку в мусор выкинула! Я все видел!
Батюшка аж подпрыгнул
– А, чего? Кто видел? Какую манку?
Васико орет ему в ухо:
– Воровка она, банку украсть хотела.
Я объясняю, что к чему. Отец Филарет только рукой машет:
– Не трогай тут ничего, пусть стоит, он мне потом, как ты уходишь, житья не дает, бежит банки пересчитывать. Суета такая. А у меня сил нет.
В общем, не дал мне уборку сделать. Только подмела, а Васико за мной ходит хвостом и на совок смотрит, вдруг я что-то ценное выброшу.
В итоге ушла я с поднявшимся давлением. Сижу, в себя прихожу. Нет, я тебе скажу, таким смиренным, как батюшка, быть нельзя! Вот погляди на отца Антония – знает, что в жизни хочет. И келейник за ним как собачонка ходит, и везде у него порядок. А наш батюшка простой и беззлобный, вот ему и пихают всякий хлам, типа Васико. Ох, будь моя воля, навела б я там порядок!
Так, бурля и ругаясь с келейником, Зина ходила к батюшке без малого десять лет…
Когда в одном печальном январе отец Филарет отошел в вечность, Зину прорвало:
– Как мне теперь жить, Господи? Зачем Ты забрал его? Меня ведь только он понимал, больше никто… По голове меня гладил и успокаивал. Уходила от него, как на крыльях. А мне больше ничего и не надо было. Только посмотреть на него и идти дальше… Все думают, что я злая. А я не такая, я просто мысли свои не умею скрывать и улыбаться, когда хочется по морде дать. Скажу как думаю, пар выпущу, а потом не помню, на что и злилась. А батюшка мое сердце видел и знал, какая я внутри. Он любил меня… Поддержку давал. Так и говорил: «Ты, Зина, простая очень и ляпаешь все, что на ум придет. А люди любят, чтоб их по шерстке гладили». Как мне теперь жить? Ни детей, ни внуков, а родственникам я не верю… Только ему, моему дорогому батюшке, и верила…
Зина плакала, не могла успокоиться, и был в ней испуг ребенка, который остался совсем один в незнакомой местности и не знает, куда идти.
– Как я доживать-то буду? Надломилась совсем…
Попыталась я утешить ее, вон, мол, вокруг сколько хороших людей. Но была отвергнута:
– Э-э, не сравнивай несравнимое! Такого, как наш батюшка, уже не будет. Эпоха ушла. На таких, как ваше поколение, надеяться нельзя…
Зина с корзиной обличений
Зина – добрейшей души человек, всех кошек и собак в округе кормит и плачет над их перебитыми ножками. Говорю ей:
– Тамара-то наша многострадальная замуж вышла.
– У-у, так бы и придушила…
– За что? – искренне недоумеваю я.
– На нервы мне действует. Своим видом. Слишком блаженная.
Через день говорю:
– Тамаре доски нужны.
– У меня целый сарай. Пусть явится и заберет. Удивляюсь, и кто ее замуж взял? Я б с ней одного дня не прожила!
– Тамара истинно верующий человек.