Это жаркое, жаркое лето...
Шрифт:
На работе началась очередная запарка. В этой горячке Виктор не замечал, как и что ест, допоздна засиживался в мастерских, почернел и высох. Только поздно вечером он мог мысленно побывать на берегу реки. Попадал он туда всегда в разное время, словно бег часов там был иным, отличным от настоящего, не воображаемого мира. Но всегда — и днем, и ночью, и в пепельные сумерки — его не отпускало ощущение непоправимости затянувшегося ожидания. И даже в воздухе, в бодрящем свежем запахе земли и лета, был разлит тот аромат грусти и увядания, который может появиться лишь осенью, в солнечные и печальные дни бабьего лета, который тревожит и беспокоит острым, как боль, нетерпением.
Ее не было. Он сидел у самой воды, вспоминая ее сбивчивый шепот:
— Все равно... Все равно...- и неожиданно сильное движение,которым она обхватила его голову, прижимая ее к своему плечу и сама прижавшись щекой к его волосам. Он чувствовал ее щеку и горячее тепло ее тела, ему было неудобно, но он боялся спугнуть этот ее неожиданный порыв и молчал, и вслушивался в трепет ее слов:
— Пусть... пусть...— и неожиданное, обращенное уже к нему: — Ты не ищи меня, не надо... Я сама найду тебя... Слышишь? Обязательно найду...
И, почувствовав его недоумение и горечь, она не отпустила его головы, но еще крепче прижала ее к себе, так что Виктор остро ощутил щекой и губами упругий шелк ее кожи, судорожно вдохнул ее запах, и все прошло, рассеялось, оставив после себя уверенность в ее искренности, грусть и нежность... И это тоже осталось в нем и заставляло его теперь искать ее следы на узкой кромке зализанного водой песка, и ждать, ждать ее появления здесь, у реки. Он все время помнил, что это происходит во сне, и ломал голову, откуда взялись такие сны — сны наяву, сны, которые он помнит лучше, чем то, что с ним происходило на самом деле, сны, разбившие надвое это жаркое лето...
За окном лаборатории опять бушевало и плавилось солнце. В полном безветрии выгорала и покрывалась пыльным налетом листва деревьев...
...Виктор брел от реки к остановке автобуса. Было жарко. Закатное солнце стелило Виктору под ноги его собственную тень, до конца которой он никак не мог дойти. Автобус, нещадно дребезжа стеклами, довез его до перекрестка и услужливо раскрыл дверцы в асфальтовую пелену улицы. Троллейбус пришлось ждать долго, и он успел вдоволь посомневаться, стоит ли разыскивать ее. Но отступать уже не хотелось, и он протрясся несколько остановок на задней площадке троллейбуса и потом долго блуждал среди одинаковых жилых корпусов. Днем все выглядело иначе, чем ночью, но он все-таки нашел тот подъезд, выкурил сигарету и медленно вошел в дом.
Знакомо скрипнула дверь. Виктор поднимался по лестнице, и впереди ему чудился стук каблучков. Переведя дыхание, он коротко коснулся тугой черной пуговки звонка. Быстрые шаги, щелчок замка, равнодушные, обрадованные, затем испуганные глаза. Радость медленно стекала с ее лица, радость, которая — он ясно это видел — появилась, когда она его увидела. Напряжение ожидания схлынуло с Виктора, он переступил с ноги на ногу, а молчание затянулось, и она вскинула на него глаза, прислонившись плечом к двери.
Уверенная хозяйская рука мягко, но властно отодвинула ее в сторону. Дверь распахнулась шире, пропуская высокого, коротко стриженного парня, и вновь прикрылась, на этот раз плотно, притянутая широкой, покрытой светлыми волосами рукой. Парень секунду постоял, держа ладонь на ручке двери, затем медленно, всем телом, повернулся к Виктору. На легкой полотняной куртке блеснул ультрамарином значок. Буркнув: "Пошли!", он стал спускаться по лестнице. Последние отблески солнца, прорвавшись сквозь окно, сверкнули рыжинкой на его светлых волосах. Мерно покачивались плечи. Виктор легко ступал следом, чуть приотстав. Он чувствовал себя скверно, зная уже, что напрасно пришел сюда, что приходить было не надо. Под этими мыслями вторым, глубинным слоем лежала память о ее глазах в тот момент, когда она открыла дверь. Все, что он успел увидеть в них - радость, боль и страх — все смешалось в нем, и это было хорошо.
А поверх всего была пустая, никчемушная мысль о значке, мельком увиденном на груди у парня, — почему-то казалось очень важным разглядеть его, этот значок. На улице, пройдя вдоль стены дома, парень вдруг остановился, и Виктор чуть не наткнулся на него. Парень стоял и недобро оглядывал Виктора. А тот не отрывал глаз от значка. Значок был действительно необычен — синие языки пламени из двух поленьев дров. Предстояло неприятное объяснение, это Виктор знал. Знал он и то, что может постоять за себя, — ему приходилось бывать в переделках. Но очень уж обычная складывалась ситуация: их — двое, он — третий лишний... Самое лучшее для него сейчас — уйти. И как можно быстрее.
Он не двинулся с места, ему не дали уйти ее глаза, какими он их увидел минуту назад. Ему не дала уйти та грусть, которой — неощутимо — была пропитана вся их первая встреча. Для парня ситуация была ясна. Она требовала завершения. И он завершил ее. Он ударил — коротко и почти без замаха. Удар был очень силен, но или ярость ослепила парня, или Виктор успел инстинктивно отшатнуться в сторону — удар пришелся вскользь, ожег скулу и лишь качнул Виктора назад. Мир тоже качнулся и вновь встал на свое место. А парень бил снова, и Виктор машинально сделал длинный скользящий шаг в сторону. Удар догнал его, но, ослабленный движением Виктора, смог лишь на мгновение сместить все вокруг. Все дрогнуло и успокоилось и стало видно отчетливо-резко, как на хорошей фотографии.
Виктор с обреченностью почувствовал, что надо быстро-быстро! — уходить или бить самому. Бить вразрез, косыми встречными длинными ударами. Бить, или самому быть битым. И с той же обреченностью почувствовал, что не сделает ни того, ни другого.
...Падая, Виктор пытался удержаться и уже не почувствовал, как острым краем врезался в ладонь и, зажатый в ней, остался в его руке синий необычный значок.
...Он ткнулся лицом в бумаги. Кто-то вскрикнул, его стали поднимать. Нашатырного спирта в аптечке не оказалось, ему начали растирать виски духами. Виктор уже пришел в себя и вяло отстранял заботливые руки. Что-то мешало ему, он разжал кулак и увидел на ладони красивый — синее пламя над синими поленьями — значок. Это его потрясло настолько, что он дал себя отвести в медпункт. Фельдшер тут же поставил диагноз — тепловой удар, и Виктор, хотя к этому времени уже совсем оправился, не возражал против освобождения от работы. Ночью в городе всегда больше звуков, чем днем. Шум мотора ночной машины мечется меж домов, залетает в окна и вываливается обратно. Он долго еще живет на улицах, хотя сама машина давно уехала.