Этот идеальный день
Шрифт:
Они зарабатывали девять долларов двадцать центов в неделю на двоих. Чип работал на железнорудной шахте, грузил руду в вагонетки, в бригаде с другими иммигрантами, рядом с автоматическим погрузчиком, который стоял сломанный – пыльный и неподвижный. Лайлак работала на швейной фабрике, прикрепляла застежки к рубахам. Там тоже стояла неподвижная машина, забитая корпией.
Их девяти долларов двадцати центов хватало на комнату, еду, проезд по железной дороге, несколько сигарет и газету под названием «Иммигрант Свободы». Они откладывали пятьдесят центов в неделю на одежду и непредвиденные
Их тела изменились. Тело Лайлак кровоточило несколько дней в месяц, что, как заверили их Ньюманы, было нормально в нелеченной женщине, ее тело также округлилось и стало более гибким, волосы выросли длиннее. Тело Чипа огрубело и стало сильнее от работы в шахте. У него отросла прямая черная борода, и он подстригал ее раз в неделю ножницами Ньюманов.
Клерк в Иммиграционном Бюро дал им имена. Чипа назвали Элико Ньюмарк, а Лайлак – Грэйс Ньюбридж. Позднее, когда они поженились, – не обращаясь к Уни, но заполнив формуляры, заплатив налог, и с клятвами «Богу» – имя Лайлак сменилось – Грэйс Ньюмарк. Они, тем не менее, продолжали называть друг друга Чип и Лайлак.
Они привыкли держать в руках монеты и иметь дело с хозяевами магазинов, и ездить на вечно ломающемся и переполненном монорельсе Полленсы. Они научились уступать дорогу местным уроженцам и никак не обижать их, они запомнили наизусть Обет Лояльности и приветствовали красно-желтый флаг Свободы. Они стучались в двери, прежде чем открыть их, и говорили среда вместо «вудодень», март вместо «маркс». Они все время напоминали себе, что слова драка и ненависть приемлемы в обществе, а трахаться – неприличное слово.
Хассан Ньюман пил очень много виски. Вскоре после того, как он возвращался с работы – на самой большой мебельной фабрике острова, – он играл в какие-то шумные игры с Джиджи, своей дочкой, и наощупь раздвигал занавеску, разделяющую пополам комнату, держа бутылку в трехпалой, покалеченной пилой руке. «Ну, грустные железки, – говорил он, – где, в драку, ваши стаканы? Давайте, развеселитесь чуть-чуть». Чип и Лайлак выпили с ним несколько раз, но обнаружили, что от виски они становились сумбурными и неуклюжими, и после этого обычно отказывались.
– Ну что же, – сказал Хассан Ньюман однажды вечером. – Я знаю, что я хозяин комнаты, но я же не своб, правда? Или что? Думаете, я буду ждать, что вы меня отбла… отблагодарите тем же? Я знаю, что вы любите считать пенни…
– Дело не в этом, – сказал Чип.
– А в чем же? – спросил Хассан. Он покачнулся и удержался на ногах.
Чип помолчал, подумал, а затем сказал:
– Ну, и какой же смысл убегать от лечений, если ты будешь одурманивать себя виски? С тем же успехом ты бы мог вернуться в Семью.
– А, – сказал Хассан. – А, теперь понял, – он сердито на них посмотрел, этот ширококостный, со спутанной бородой и налитыми кровью глазами человек.
– Подождите, – сказал он. – Посмотрим, когда вы здесь подольше поживете, вот и все, – он повернулся и, путаясь в занавеске, вышел на свою половину.
Они услышали, как он что-то бормочет, а его жена, Рия, успокаивает его.
Почти все в этом доме пили виски, похоже, столько же, как и Хассан. Громкие голоса, счастливые или сердитые, слышались через стену всю ночь. Лифт и коридоры пропахли спиртным, рыбой и сладкими духами, которыми люди пытались бороться с неприятными запахами.
Обычно вечерами, когда они заканчивали уборку, Чип и Лайлак шли на крышу подышать немного свежим воздухом или садились за стол читать «Иммигранта» или книги, которые они нашли в монорельсе или взяли в маленькой библиотечке Помощи Иммигрантам. Иногда они. смотрели телевизор вместе с Ньюманами – пьесы о глупом непонимании в семьях местных жителей, с небольшими паузами для объявлений о разных марок сигарет или дезинфектантов. Иногда были речи Генерала Костанцы или главы церкви – Папы Климента:
– Неуспокаивающие речи об уменьшении количества еды, пространства и ресурсов, за которые не стоит винить одних лишь иммигрантов. Хассан, воинственный от виски, обычно выключал их до того, как речь кончалась: телевизор на Свободе, в отличие от телевизоров Семьи, можно было выключать и включать в любое время, по желанию.
Однажды в шахте к концу пятнадцатиминутного обеденного перерыва Чип подошел к автоматическому погрузчику и стал рассматривать его, соображая, правда ли что его невозможно починить, или, может нужно просто заменить испорченную деталь. Местный уроженец, начальник бригады, подошел и спросил, что он делает. Чип ответил ему, стараясь говорить как можно уважительнее, но местный рассердился: «Вы, затраханные железки, все думаете, что вы, черт возьми, самые умные! – сказал он и положил руку на рукоятку своего пистолета. – Убирайся на свое место, и там и сиди! Попробуй придумать, как тебе меньше есть, если уж очень хочешь о чем-то думать».
Не все местные были так грубы. Владелец их дома проникся симпатией к Чипу и Лайлак, и обещал им отдельную комнату за пять долларов в неделю, как только что-нибудь освободится.
– Вы не как некоторые из ваших, – говорил он. – Пьют, ходят по тротуарам совершенно голые, – я лучше возьму на несколько центов меньше, но поселю таких, как вы.
Чип, глядя на него, сказал:
– Есть причины, по которым иммигранты пьют, вы знаете.
– Я знаю, знаю, – сказал хозяин. – Я первый скажу, ужасно мы с вами обращаемся. Но, тем не менее, вы разве пьете? Вы ходите голяшом?
Лайлак сказала:
– Спасибо, мистер Коршэм. Мы будем благодарны, если вы дадите нам комнату.
Они болели насморками и гриппом. Лайлак потеряла работу на швейной фабрике, но нашла лучше, на кухне ресторана, который держали местные, и туда можно было ходить пешком.
Однажды вечером в комнату вошли двое полицейских, проверяли удостоверения личности и искали оружие. Хассан пробурчал что-то, предъявляя удостоверение, и они дубинками уложили его на пол. Они проткнули ножами матрасы и разбили несколько тарелок.