Этот маленький город
Шрифт:
— Ложись!..
Степка выпустил снаряд и упал лицом вперед. Снаряд покатился под гору. И мальчишка думал, что снаряд взорвется. Но он застрял в кустах.
Самородов не промахнулся. Самолет раскололся надвое… Но после Степку вновь оглушило и присыпало кустами и глиной. Когда он поднимался, то обратил внимание, что рядом упала книжка небольшого формата в красном матерчатом переплете. Он поднял книжку без всякой цели, потому что меньше всего ожидал ее здесь увидеть.
Любаша была жива, и Самородов, и заряжающий тоже. Одна бомба угодила в землянку. Другая
Любаша не плакала. Только вид у нее был ненормальный. И большие глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
Возвращались на Пасеку молча. Любаша впереди. Степка отстал немного. Видимо, от испуга наступило шоковое состояние, и вялость обволакивала мальчишку. И ноги слушались совсем плохо. Степка открыл книгу в красном переплете, которую так и носил, держа в руке, только потому, что на батарее некуда ее было положить, а он не привык видеть, как книги валяются на земле. Открыл книгу и прочитал:
— «Декамерон».
Название показалось неинтересным. Он захлопнул книгу, не перевернув больше ни страницы.
Нина Андреевна посветлела лицом, увидев своих детей. Спросила:
— Где застала бомбежка?
— В лесу, — безжизненно ответила Любаша.
Софья Петровна плакала, и дядя Володя, кажется, тоже. У Нюры было страдальческое выражение лица. Она подошла к Любаше и тихо сказала:
— Папу эвакуируют из города.
— Не понимаю, — призналась Любаша.
— По болезни… Мама не может отпустить его одного. Едет с ним.
— А ты?
— Я? Куда же я от Ивана? Боюсь я им сознаться.
— Ты еще ничего не говорила?
Нюра покачала головой:
— Бедствовать они будут. Горевать…
Любаша ничего не ответила. Повернулась и пошла к Софье Петровне. Сказала:
— Нюра ваша замуж вышла.
— Как вышла? — Рот у Софьи Петровны вытянулся и остался открытым.
— Обыкновенно. По-людски, — снисходительно, словно через силу, выдавила Любаша. И вдруг, сорвавшись, закричала: — Пошли вы все к черту! Святоши проклятые!..
Она упала на мокрую траву и забилась в истерике.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Этот конверт сразу насторожил Степку. Аккуратный, голубой, с жирным штемпелем, точно пробоинами, и светло-розовым штампом: «Просмотрено военной цензурой». Нет, конечно, нет. Степку озаботил не штамп цензуры, в те годы письма просматривались, и тем более не почтовые штемпеля. Он поразился почерку: крупному, старательному, девчоночьему. Письмо было адресовано матери. Но обратный адрес был новый, непохожий на полевую почту отца. Степка решил, что отец погиб и что это прислали похоронную. Потому и вскрыл конверт. Но в конверте лежала не казенная бумага, а обыкновенное письмо, написанное все тем же почерком на листочке, вырванном из тетради в широкую линейку.
Когда Степка стал читать письмо, то подумал, что отцу оторвало руку,
Он понял, что это письмо ни в коем случае нельзя показывать матери — усталой, измотанной женщине. Оно убьет ее. Больше он не понял ничего… Спрятал письмо в карман и поспешил к Любаше, которая неделю назад была мобилизована на строительство военно-оборонительных сооружений.
Позднее, когда он уже знал дальнейшую судьбу сестры, он был убежден, что не бомбежки, не гибель Дмитрия Кораблева и не мобилизация на оборонительные работы, а именно это письмо, написанное крупным старательным почерком, привело Любашу в отряд морской пехоты, а позднее в десант на Малую землю. Конечно, время тогда было нервное, и каждое событие нельзя рассматривать, не принимая во внимание предшествующее. Но именно письмо произвело самое ужасное впечатление на Любашу.
Они тогда вернулись с Пасеки.
Нет, немцы не прекратили бомбить город. Но осень уже кончалась. Утра, вечера, ночи стали холодными. Да и дни редко бывали теплыми, потому что набрякшее небо не только хмурилось, но и дождило. Оставаться далее на открытой, не защищенной с трех сторон веранде было не очень приятно.
Однажды в полдень, когда за многие дни солнце на какой-то час выглянуло из-за туч, на Пасеку пришел высокий майор с длинным волевым лицом. И Ванда, плача от радости, бросилась к нему. Это был майор Ковальский — отец Ванды. Солнце растекалось по земле, дрожало на мокрых ветках, а они уходили вдвоем. Он в защитной форме, с чемоданом в руке. Она в платьице — Степка тщетно силился различить, какого оно было цвета… Но только не светлого, не веселого, а скорее грустного.
У Степки не было ощущения, что они расстаются навсегда. Он грустно и долго смотрел вслед Ванде, махал рукой и верил: когда-нибудь они обязательно встретятся.
Еще накануне Паханковы сняли комнату у кого-то из местных жителей. И Семену не пришлось проститься с Вандой. Приехал он вечером на Касатке, а Любаша сказала:
— Опоздал, кавалерист.
Все-таки Семену Паханкову нравилась Ванда. Услышав Любашины слова, он как-то весь потускнел, точно стекло, на которое подышали. Даже забыл про Касатку. И она бродила между кустами, черная, с красивой холкой, пригнув голову к земле.
Они сидели возле костра, маленького и круглого как мяч. И зола у ног была темной от сырости. Сучья трещали совсем негромко, белый дымок то легко и быстро уходил вверх, то, подхваченный ветром, ластился к мокрой земле, и тогда казался низким предрассветным туманом.
Но был только вечер. Осенний вечер. И мрачное небо. И сухой кашель дяди Володи, клином распиравший его грудь.
— Куда же Ковальский повез Ванду? — спросил Семен.
— На юг, — ответила Любаша. — Больше некуда. В Грузию, потом в Азербайджан… Через Каспийское море, в Среднюю Азию…