Этот маленький город
Шрифт:
Приблизился Иноземцев к навесу, всматривается. Что за черт! Нет часового. Словно он сквозь землю провалился. Зло стало разбирать Ивана. И позабыл он о страхе. Гибкость в руки, ноги вернулась… Идет он бесшумно от машины к машине, часового ищет. Вдруг дверка одной из кабинок открывается и сонный голос картаво вопрошает:
— Karl? Das ist Karl? [10]
Паразит! Ну кто бы мог подумать, что фриц, к дисциплине приученный, вдруг нарушит устав и на посту заберется в теплую кабину! А теперь ножом его не достанешь. Стрелять! Стрелять никак нельзя…
10
Карл?
Не сообразил Иноземцев, не догадался «H"ande hoch!» крикнуть и автоматом припугнуть. Полез на немца с ножом. Фриц не растерялся, ударил Ивана сапогом в грудь, а потом с карабина пальнул. Ветровое стекло вдребезги. Счастье, что Иноземцев от удара упал. Иначе продырявил бы его немец непременно.
Зачем теперь тишину беречь? Какой смысл в ней, в тишине, если караул выстрел услышал? Поднял автомат Иноземцев и давай садить по машине. Потом по-быстрому на четвереньках, точно медведь, закосолапил к бензохранилищу. Тяжело так, но за спиной крики и пальба, конечно не прицельная, а так, в ночь, для смелости.
— Иван! Не чешись, Иван! Жми, мать твою!..
Значит, увидел его Чугунков. Огнем прикрывает…
Вот и бензохранилище. Здесь ничего, терпимо, бункер на себя пули примет.
— Выбираемся той же дорогой, — говорит Чугунков. — Той же… Степка, поджигай!
Чиркает спичка. Шипя, пожирает огонь бикфордов шнур.
— Ноги в руки! — кричит Чугунков. — За мной, братва!
А шоферня повыскакивала. Машины фарами заглазели.
— Быстрее, ребята, быстрее! Шнур короткий. Очень короткий шнур. А длинный никак нельзя. Оборвут…
Колючая проволока позади. Пощади, земля родная! Не подсунь мину под ноги. Лучше камни, лучше сучья цепкие или кусты. Кусты — это хорошо. Вот они, славные…
— Ложись!.. — не своим голосом орет Чугунков.
Они все трое падают плашмя. И ночь на секунду превращается в день. И еще раз… И еще… И три взрыва, словно раскаты грома, плывут над ущельями, над склонами гор, над дорогой, ведущей к фронту. Хорошо! Очень хорошо взорвалось бензохранилище! Автопарк горит, словно факел.
На рассвете они поняли, что их преследуют. Спускаясь с горы, где от посторонних глаз хорошо укрывали высокие деревья и густые заросли шибляка, они увидели, что на дороге стоят машины и патрулируют, немецкие солдаты.
Посовещавшись, Иноземцев и Чугунков решили вновь подняться к вершине и попытаться пройти по северному склону. Гора была крутая и влажная, потому что ночью моросил мелкий дождь и капли его до сих пор лежали на листьях, Небо было выстегано тучами, сквозь которые не проглядывало солнце.
Глядя под ноги, Иноземцев вспомнил такое же раннее утро за год до войны, когда они всей базой поехали за грибами. Конечно, грибы были просто предлогом, и все хотели отдохнуть, набраться впечатлений. Прежде чем идти в лес, сели возле автобуса, чтобы выпить и закусить, а когда женщины, которых не очень устраивала затея мужчин, стали выражать недовольство, Иноземцев миролюбиво, но вместе с тем начальственно пошутил:
— Не надо торописа, не надо волноваса…
А
Чугунков не против. Чугунков «за». Но вдруг услышали они лай собак. И поняли: счастье, что собаки не смогли сразу взять след. И другое поняли: уходить надо, чем быстрее, тем лучше.
Четверо суток, которые Иноземцев и Чугунков провели в тылу врага, они сами были хозяевами положения. Они выбирали цель и, словно охотники, поражали ее. Они располагали временем — могли отдохнуть, могли обсудить сложившуюся ситуацию.
Но с этой минуты все переменилось. Теперь немцы с собаками преследовали их, словно зайцев. Вот только ноги у разведчиков были не заячьи. Усталые ноги. А у Степана из-за развалившихся ботинок ноги истерлись в кровь.
Когда они достигли вершины (гора была длинной, вытянутой, точно рукав, и обогнуть вершину никак было нельзя), то поняли, что им не уйти. Собаки все-таки взяли след. И мышиные мундиры немцев мелькали промеж деревьев совсем близко.
Осмотревшись, Чугунков сделал знак рукой. И все упали в мокрые листья. Положив автомат на ствол поваленного дуба, Чугунков отрывисто, мешало частое, сбившееся от трудного бега дыхание, сказал:
— Уходите вниз… по склону. А там… по лощине. На запад. Все больше на запад. Я прикрою.
— Не пойду, — уперся Иноземцев. — Не пойду!
— Пристрелю! — взъярился Чугунков. — Выполняй приказание!
И он стал стрелять из автомата, потому что двое немцев с собаками на поводках показались на лысом месте, метрах в сорока, где не было ни кустов, ни деревьев. Он очень удачно выдал очередь. И оба немца свалились замертво, и одна собака тоже. А другая, крупная серо-черная овчарка, что есть сил натягивала поводок, который окаменело зажал убитый немец, и лаяла, завывая. Чугунков деловито прицелился, выстрелил двумя патронами. Собака опрокинулась на спину, больше не лаяла и не выла, только дергалась серыми лапами.
— Здесь уже, братцы… Здесь недалеко до наших. День ходьбы, — говорил Чугунков. — В ночь дома будете.
Немцы ответили беспорядочной стрельбой. Они не видели разведчиков. Но, кажется, спустили с поводков собак и теперь стреляли повыше, чтобы не задеть животных.
— Вместе, может, Виталий… Может, отобьемся… — бормотал Иноземцев.
— Видел машины на дороге? Пока мы будем отбиваться, они оцепят гору. Вот карта. Доложишь майору Журавлеву. И Степку береги. Рано ему еще загибаться. Пусть в Туапсе едет. В школу ходит. Не возьмут город немцы. Это я, Чугунков, говорю…
Пригибаясь низко, ниже кустов, Иноземцев и Степка побежали по северному склону. И сколько раз ни оглядывались они, но не видели Чугункова, скрытого нависшей над ними горой, только слышали голос его автомата. Долго слышали, уже отмерив километров пять по лощине.
Больше о судьбе Чугункова неизвестно ничего. На Пасеку родителям пришло извещение — горькое, но, может, не самое страшное, оставляющее крохотную, как зерно, надежду о том, что их сын, Чугунков Виталий Ефимович, рядовой Красной Армии, в боях за Советскую Родину пропал без вести северо-восточнее Туапсе.