Этот маленький город
Шрифт:
«Протезы я подобрал точь-в-точь под цвет своих глаз. Мало ли какая может со мной беда приключиться. Путь до Берлина долог. А после войны такие штуковины будет достать непросто. Уж поверь моему большому торговому опыту».
Всхлипывая, Нюра твердила:
— Страсти-то какие!.. Страсти…
Мать онемела, увидев Степку.
Было раннее утро, и туман стлался над улицей. Степан стоял на пороге в этом тумане. И Нине Андреевне на секунду почудилось, что она видит сон.
Она не
— Дуралей…
Для Степки опять началась обыкновенная домашняя жизнь.
Между тем что-то непривычное вкралось в короткие дни поздней осени. Это казалось особенно непонятным, потому что осень тянулась как осень: с дождями и солнцем, с неранними, закутанными в туман рассветами, с сумерками, густеющими к вечерним часам с панической поспешностью. Небо обряжалось в облака, словно в шубу. И они были белыми, курчавыми. Не облака, а шерсть барашка.
Листва облетела. Смотреть на ветки теперь можно было лишь с чувством некоторого сожаления: до того сиротливыми и жалкими они выглядели. Но ничего необычного, непривычного в этом не было. Так же сиротливо раскачивались черные мокрые ветки и прошлой осенью, и позапрошлой, когда еще не гремела война и улицы тянулись чистыми, без развалин, а в окнах вместо фанеры блестели стекла. И люди не носили с собой противогазов и хлебных карточек.
Значит, причина непривычного, беспокойного чувства, заглянувшего к людям, крылась не во времени года, не в потерявших листву деревьях, а совсем в другом.
Уже несколько дней в Туапсе не объявляли воздушную тревогу…
Как же так? Почему? А ее ждали. Ждали с беспокойством, как ждут печальное, но неотвратимое известие.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Я просил их прислать мужчину.
— Мне нужно сожалеть, что я женщина?
— Ради бога! — Майор Куников всплеснул руками. И решительно: — Я не требую этого. Наоборот, родись женщиной, не считал бы себя несчастным.
— Разумеется, красивой женщиной, — сказала Галя.
— Вы мне нравитесь. Если бы вы пришли ко мне в газету, вас встретили бы не так грубо.
— У вас была газета?
— До войны.
— Где?
— Далеко. В Москве.
— Я приду к вам после войны.
— Это толковый разговор. Только — для справки — я человек женатый.
— Не имеет значения. Я всегда влюбляюсь в своих начальников.
— Ценное качество!
— Как вас зовут, майор?
— Цезарь.
— А меня Галя.
— Хорошее имя.
— Я тоже хорошая.
— Тем более нельзя брать в десант. Хороших женщин надо беречь, чтобы они после войны красивых детей рожали. После войны нужны красивые дети.
— Сначала нужно победить.
— У вас железная логика.
— Благодарю за доверие. Возьмите лучше в отряд.
— Ты знаешь, что такое десант, Галя?
— Теоретически.
— А в атаку, в штыковой бой ходила хоть раз?
— Нет. С парашютом тоже не прыгала, сырую оленину не ела, на слонах не ездила…
— Давай, давай! — дирижируя рукой, сказал Куников.
Он стоял на пристани, спиной к морю, серому, словно отлитому из металла. Узкая пристань темными, мокрыми от дождя досками вклинилась далеко в гавань. Чистенький сторожевой катер швартовался к пристани, ощетиниваясь, точно еж, стволами зенитных пулеметов.
— Давно радисткой? — спросил Куников.
— Второй год.
— А на фронте?
— Второй год.
— Контузий не было?
— Н-нет… — Галя покачала головой.
— И ранений?
— И ранений…
— Ладно, Галя… Добро. С жильем устраивайся в городе. Экипаж забит матросами. Они, как мне известно, к молодым красивым девушкам неравнодушны… На устройство быта даю тебе восемнадцать часов. До завтра!
— До завтра, товарищ майор.
Галя шла вдоль каких-то складов, обнесенных забором и колючей проволокой. Матрос с винтовкой, длинной из-за примкнутого штыка, согнулся под грибком и тоскливо смотрел на Галю. Когда она оказалась рядом, он тихо спросил:
— Не найдется закурить, сестренка?
Галя оторвала от папиросы кончик мундштука, который держала в зубах, протянула окурок матросу.
— Спасибо, — просветлел он лицом и жадно затянулся.
Раскисшая, набухшая земля скользила под сапогами. А сапоги были старенькие. И противная сырость сосала ноги. Галя чувствовала, как легкий озноб, рождаясь под лопатками, расползался по всему телу. Немного болела голова, давило над переносицей.
Развалины домов, казалось, бросали на улицу белые, черные, красные пятна, и она лежала между ними, словно лезвие ножа, — прямая, холодная, мрачная. Почувствовав тошноту и головокружение, Галя присела на обломок стены и блаженно вытянула ноги. Поток тепла, возникнув в голове, вдруг пополз вниз, охватил лицо, шею, грудь, и, когда докатился до живота, тошнота схлынула. Стало очень тепло, хотелось лечь на спину и уснуть.
Но тут Галя вспомнила окровавленного Гонцова. Это было невероятно. Такой красивый, уверенный, опрятный, элегантный полковник лежал в луже крови, и ноги у него были оторваны. И самое безжалостное заключалось в том, что он не сразу потерял сознание, и даже тогда, когда санитары положили его на носилки, смотрел растерянно, удивленно и несколько виновато.
— Слушай, очнись… Ты ранена или тебе плохо? — Над Галей склонилась озабоченная девушка с большими глазами. Потом лицо девушки сдвинулось в сторону, и Галя увидела клочок набрякшего неба и догадалась, что лежит на спине.