Этот неистовый русский
Шрифт:
Шли дни. Яркая осень сменилась мокрой зимой, потом незаметно подкралась весна. Всё шло хорошо. По утрам Аркадий уходил в гимназию, днём готовил уроки и рисовал. А вот вечером…
В Смоленске гастролировал цирк Аржанского. Начал он с рождества, да так и задержался в Смоленске. Дела шли хорошо, публика цирк любила. Только приходилось часто обновлять программу. И однажды жители Смоленска прочитали, что на рождество в цирке Аржанского они смогут увидеть новый захватывающий аттракцион «Три-Арнольда-Три» — воздушные
В день премьеры цирк был забит до отказа. Наконец штальмейстер объявил: «Три-Арнольда-Три!» Музыканты грянули туш, и на манеж выбежали двое мужчин и девушка в переливающихся блёстками костюмах и масках.
Погас свет, музыка смолкла. Из-под купола спустились перекладины трапеций. Женщина и один мужчина поднялись под купол, а второй полез вверх по совершенно гладкому шесту. Пока его партнёры кувыркались и раскачивались на трапециях, он под аплодисменты публики добрался до площадки на вершине шеста и встал там. Теперь гимнастов освещал всего один прожектор.
Внезапно тревожно забил барабан. Зрители замерли. Гимнаст под куполом раскачался и прыгнул прямо на плечи своему партнёру, ещё секунда — и рядом с ним его партнёрша.
Зал обрушился громом аплодисментов.
В конце апреля Харлампиева вызвал инспектор гимназии Апполон Дмитриевич Кошелев. Инспектор нервно расхаживал по пустой учительской.
— Господин Харлампиев, позор! Вы лучший ученик, кандидат на медаль и вдруг цирк — «Три-Арнольда-Три». Надо отдать справедливость, работаете вы превосходно… А знаете ли вы, чем вам это грозит?
— Знаю, Апполон Дмитриевич.
— Волчий билет. Да-с, волчий. Зачем вы это делали?
— Зарабатывал деньги для учёбы в Москве.
— Так-с. Пока об этом знаю один я. Знаю и молчу. Да-с, молчу, но вы должны уйти из цирка.
— Хорошо, Апполон Дмитриевич.
— Идите, голубчик, и помните наш разговор.
Аркадий ушёл, а инспектор поехал домой. Переодевшись в парадный мундир, отправился к попечителю хлопотать о зачислении Аркадия Харлампиева, как лучшего ученика, в Художественный институт на казённый счёт.
И вот наступил день, когда в актовом зале гимназии загремела музыка. Выпускной бал. Завтра они уже не будут гимназистами. Завтра снимут сине-голубые мундиры и, возможно, заменят их на студенческие тужурки.
После бала к Аркадию подошли инспектор и Ильин.
— Значит, так, Харлампиев, — инспектор на минуту замялся. — Мы с господином Ильиным были у его высокопревосходительства, говорили о тебе. Он вспомнил выставку, написал прошение. Вот ответ. Тебя зачисляют в Строгановский институт на казённый счёт.
— Апполон Дмитриевич… — голос у Аркадия сорвался.
— Полно, дружок. Полно, езжай, учись.
И инспектор крепко пожал руку бывшему гимназисту. По дороге домой Харлампиев думал о том, как часто мы
И вот снят мундир. Сосед-портной сшил Аркадию первый штатский костюм. Уложен чемодан, выслушаны наставления матушки, куплен жесткий плацкарт до Москвы. До свидания, Смоленск! Поезд уносил его навстречу новой жизни. А какой она будет? Время покажет. Шёл 1906 год.
ГОСПОДИН ЖИВОПИСЕЦ
Перед Москвой поезд прибавил скорость. Клочья дыма запутались в перелесках. За окном замелькали дощатые платформы, весёленькие дачки. Шлагбаум, замызганная лошадёнка, и пошли дома из красного кирпича, похожие на казармы.
Аркадий волновался. В его воображении Москва рисовалась огромной и непонятной. Но вот поезд замедлил ход. Замелькали на перроне белые фартуки носильщиков.
— Вот она, матушка, — вздохнул за его спиной человек в акцизной фуражке. — Прибыли.
Аркадий взял свой тощий портплед и шагнул со ступеньки на крашеную платформу.
«Вот он первый шаг в новую, необычную жизнь», — подумал он.
Бежали носильщики, ресторанные артельщики-татары в белых куртках волокли куда-то подносы с шампанским, тут же суетились извозчики, солидно прохаживались кучера с собственных выездов. Аркадий вздохнул и нырнул в это суетливое разноголосое море. Он расстегнул пальто, сдвинул на затылок шляпу. Чёрт возьми, он теперь москвич!
И он пошёл сквозь толпу, не отводя глаз от случайных взглядов прохожих.
По рекомендательному письму отца Аркадий очень недорого снял комнату на четвёртом этаже в Гранатном переулке. Хозяйка, старинная приятельница Георгия Яковлевича, с охотой отдала лучшую комнату земляку. Из окон её были видны Патриаршие пруды, розовые от заката башни Кремля, сады в глубине московских дворов, бульвары.
Москва сразу же захватила его. Город «лондонского сити и астраханских базаров» жил своей, непонятной постороннему, суматошной жизнью. Трудно было поверить, что когда-то по размытым мостовым везли на лобное место стрельцов, что именно здесь грозила высохшим перстом боярыня Морозова. И всё же прелесть Москвы была именно в этом, глубоком переплетении диковатой старины и элегантной современности.
Ночами у МХАТа стояли толпы студентов — ждали, когда откроется касса. Над неистовствующей толпой, грассируя, колдовал Северянин. Он только начинал тогда, и истеричные барышни брали штурмом залы, где проходили поэзо-концерты.
Но была и другая Москва. Она будила окраины злым рёвом гудков. На Пресне, на Воробьёвых горах, на Грузинах и Божедомках выходили на улицы подлинные хозяева города. Закопчённые лица, руки, которые навеки обжёг металл. Люди шли в огромные, холодные, как склепы, корпуса цехов. Они давали городу жизнь, гнали кровь по застоявшимся его артериям.