Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории
Шрифт:
Свати отправила Моана спать в комнату тещи, достала из ящика стола мужа успокоительное, которое, она знала, он там хранил. Затем влетела обратно в спальню, ее пижама и халат лучились светом неземной богини, вложила в его руку стакан и, когда челюсть Шивы отвисла от изумления, кинула ему в рот таблетки. Он проглотил их, как ягненок.
На следующее утро Свати позвонила главному администратору «Сент-Мангос» и объяснила, что ее муж плохо себя чувствует. Потом она отвела Шиву к их личному врачу и просидела с ним все время, пока тот выписывал больничный. По наущению Свати, там было написано туманное «синдром хронического переутомления». Потом она привела его домой и заставила помогать ей готовить на
— Мне кажется, тебе надо с кем-то поговорить, Шива, — обратилась к нему Свати. — С каким-нибудь старым другом, желательно терапевтом, которому ты доверяешь. Надо с кем-то поговорить, так дальше нельзя. Твое поведение беспокоит Моана, он писается в постель. Его учитель сказал, что он задирает младших, что он угрюмый и замкнутый. Он тебя вообще не видит, Шива, ты не занимаешься с ним ничем, чем занимаются с детьми все отцы…
— Н… — хотел он было возразить, но она смерила его взглядом, полным такого эмоционального букета из любви, злости, жалости и отвращения, что он только кивнул в знак согласия.
Шива назначил встречу с Гуннаром Грунбейном — они были довольно дружны в медучилище. Грунбейн порекомендовал ему кое-что помимо письменных характеристик. Он обучался психоанализу под началом Адама Харли, одного из самых упорных критиков Баснера. К тому же то обстоятельство, что Грунбейн был немцем, ставило его вне тайной психо-семитской диаспоры, которая, по навязчивой идее Шивы, правила миром.
Грунбейн жил неподалеку. Кабинет доктора примыкал к стене его пугающе мрачного дома в Доллис-Хилл. Грунбейн называл это помещение кабинетом и даже умудрился придать ему вид такового, поставив там оттоманку, разместив персидские миниатюры и устроив перед дверью предбанник, но скрыть, что на самом деле это перестроенный гараж, ему так и не удалось. На не очень белых стенах сохранились масляные пятна, несмотря на огромный автоматический кондиционер.
Опираясь на историю своего кабинета, Гуннар Грунбейн применил механистический подход во врачевательстве душ. Не для него были все эти шаманские фокусы ортодоксальных школ, не разделял он и повышенно-чувствительной интерперсональности. Нет, если вы пришли к Грунбейну, то должны быть готовы, что вашу душу разложат на основные компоненты, а потом методично соберут заново. Смажут эго, снимут фаску с суперэго, вулканизируют подсознание, по всем деталям пройдутся рогожкой сопереживания, прежде чем засунуть обратно в моторный отсек личности.
«Обычно я ограничиваюсь тем, — довольно говорил он, — что демонстрирую пациенту содержимое его сознания, а дальше он уже сам думает, как быть со своей жизнью». Конечно, такая техника пользовалась абсолютным терапевтическим успехом, как и любой другой принятый метод. Его клиенты находили, что Грунбейн — либо лучший, либо худший терапевт в зависимости от того, любили они его или нет, и поступали соответствующим образом. Тем, у кого были серьезные проблемы, довольно долго вдалбливали, что они сопротивляются его методике или не откровенны сами перед собой, после чего их отправляли на поруки бедных родственников или в пасть дикому уличному кошмару Грунбейн оставался в своем гараже, где его офисное кресло черной кожи, вросшее в бетонный пол, пребывало в некоторой депрессии. Казалось, он находился в смотровом колодце, откуда мог направлять стальной взгляд прямо в хаос внутреннего мира клиентов.
Я не видел Гуннара по меньшей мере семнадцать лет, думал Шива, закидывая ноги на оттоманку. В медучилище Грунбейн был худым, с лицом эльфа, а теперь перед Шивой сидел грузный, лысеющий, средних лет мужчина. Они немного поболтали о коллегах, женах и детях. Говоря о последних, Грунбейн упомянул, что у него их трое, а Шива, заглянувший в переднюю комнату, исполненную суровости, пока шел сюда по садовой тропинке, вдруг похолодел от мысли заводить детей в атмосфере фригидности. По сравнению с этим холодным прибежищем дом Мукти предстал в более радужном свете. Старые бронзовые статуэтки важных, сидящих на корточках или скачущих богов, пыльные стены, задрапированные выцветшими шелковыми портьерами, черно-белые фотографии семейства Мукти, путешествующего по железной дороге в сторону Миссури, униформа, очки в черной оправе, похожие на глазницы испуганных лесных обитателей. Даже кухня-тире-столовая с родственниками, чавкающими и хлюпающими беззубыми деснами, была лучше, чем все это.
В гараже Грунбейн раскрыл свой набор психо-слесарных инструментов и начал отвинчивать болты, на которых держались сознание и подсознание Шивы. И, вероятно, именно потому, что Грунбейн был настолько лишен эмоций во время общения с глазу на глаз с запутавшимся клиентом, Шива обнаружил, что может говорить и говорить. О том, как его преследовал призрак собственного отца, стоявшего на углу улицы и просившего подаяния — шарик риса и кунжутных семян, чтобы освободиться из заточения, а сын бездушно отказал ему в этом. О неудачном браке, который, будто странным образом катясь в обратном направлении, приводил к тому, что Свати становилась для Шивы все более отчужденной. Упомянул о сыне Моане, которого он видел так редко, что, когда мальчик дал невероятное объяснение своим проступкам — он швырял джемом в стены, воюя с гигантской мухой, жившей за плинтусом, — Шива автоматически поставил ему диагноз шизофреника и стал думать, какое лечение подойдет шестилетнему. Наконец он начал рассказывать о своей работе и как раз подбирался к разоблачению заговора и роли Баснера во всем этом, когда Грунбейн прервал его:
— Боюсь, на сегодня наше время закончено.
— Что?
— Ровно пятьдесят минут, Шива. Мы закончим разговор в следующий раз. У меня есть окна по четвергам и пятницам.
— Но я как раз подошел к самому важному.
— Все это очень важно, Шива. То, что ты рассказал, имеет огромное значение, ты дал мне богатую почву для раздумий.
В сознании Шивы возник нежданный образ того, как Гуннар Грунбейн размышляет над его проблемами в ванной, обдумывает его неврозы, почесывая свои тевтонские яйца и намыливая свою гладкошерстную промежность. Как он всегда и подозревал: подвергнуться терапии означало заплатить за незначительную уверенность в малой толике чужого участия.
— Послушай. — Шива попытался растопить беспристрастие Гуннара Грунбейна, глядя на терапевта, как на последнюю опору. — Имеет место ситуация, и она развивается. Я к тебе не за сочувствием пришел или за советом, тут же…
— Меня ожидает следующий пациент, Шива, он тоже человек. Что бы там у тебя ни было, но придется подождать, итак, четверг или пятница? — Грунбейн взял с кресла ежедневник и ручку, приготовившись записывать, будто служащий в приемной какой-нибудь компании.
— Ладно, тогда, наверное, четверг.
— Отлично, ровно в одиннадцать, решено. — Грунбейн захлопнул ежедневник. — И вот еще что, Шива…
— Что?
— Мне стало интересно — и хотелось бы, чтоб ты об этом подумал: почему ты выбрал профессию психиатра?
В предбаннике Шива столкнулся с поразительным экземпляром: два метра черного кашемирового пальто, верх которого венчала надушенная и безупречно завитая черная борода ассирийского не то бога, не то царя. Владелец этой божественной растительности обозрел Шиву неподвижными черными глазами, но не сказал ни слова.