Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
Шрифт:
Он нащупал на своей груди золотой крест и, поцеловав его, положил на стол.
— Пусть я буду лишен надежды на этот символ нашего спасения, когда придет мой последний час, пусть сочтут меня трусом, недостойным носить золотые шпоры, если я и мои товарищи не ответим на вызов итальянцев, который мы услышали из ваших уст. И с помощью Божией, с помощью Пресвятой Девы и святого Дионисия, которые поддержат нас в нашем правом деле, мы покажем всему миру, какая разница между французскими воинами и этим итальянским сбродом, которому вы покровительствуете.
— Да свершится все во имя Божие, — отвечал Иниго, расстегивая кафтан и снимая с шеи образок мадонны Монсерратской. Он перекрестился образком и положил его рядом с золотым крестом Ламотта, слегка раздосадованный тем, что по своей бедности не может предложить залог, равный по ценности залогу французского рыцаря, Но он поборол свое замешательство и сказал просто:
— Вот мой залог. Пусть Диего Гарсиа возьмет оба от имени Гонсало; Великий Капитан не откажет предоставить поле боя нашим благородным друзьям и французским рыцарям, которые приедут сразиться с ними.
— Конечно, нет, — отвечал Гарсиа, принимая залог. — Гонсало никогда не помешает доблестным людям помериться мечами и исполнить долг добрых рыцарей. Но вам, мессер барон, — обратился он к Ламотту, — придется разгрызть такой твердый орешек какого вы и не ожидаете.
— C'est notre affaire [14] , — отвечал француз, улыбаясь и качая головой. — Я и мои товарищи не сочтем самым доблестным или самым славным подвигом нашей жизни то, что мы сумеем доказать этому храброму испанцу его ошибку, выбив из седла четырех итальянцев.
14
Это ваше дело (фр.).
Диего Гарсиа, который по-настоящему оживлялся только в пылу схватки или беседуя о поединках, не помнил себя от радости, слушая речи, сулившие единоборство, в котором обе стороны, без сомнения, будут нападать и защищаться со всем ожесточением, какое может внушить национальная гордость. Вскинув голову, возвысив голос и хлопнув в ладоши, которым позавидовал бы Самсон, он воскликнул:
— Ваши слова, рыцари, достойны таких мужей чести и воинов, как вы, и я уверен, что и действия ваши не уступят словам. Да здравствуют храбрецы всех наций!
Говоря это, Паредес поднял свой кубок. Остальные последовали его примеру и несколько раз подряд весело осушили кубки в честь будущих победителей. Когда шум немного утих, Иниго прибавил:
— Оскорбление, которое вы наносите доблести итальянцев, мессер кавальере, не такая вещь, к которой мои друзья отнесутся легко; они не ограничатся переломленными копьями, словно речь идет о награде на турнире. Я теперь не стану говорить о числе участников битвы: этот вопрос будут решать обе стороны; но каково бы ни было решение, я предлагаю вам и вашим людям битву в полном вооружении и до последней капли крови, до тех пор, пока все будут убиты, или взяты в плен, или вынуждены покинуть поле боя. Принимаете ли вы эти условия?
— Принимаю.
Когда договор был таким образом заключен и к нему больше ничего нельзя было добавить, поздний час и усталость от дневных тягот подсказали всем присутствующим мысль о необходимости отдыха. Все дружно поднялись из-за стола, вышли из харчевни и Разбрелись по домам. Французские бароны встретили почетный прием: они ночевали под кровом тех, кто взял их в плен.
Хотя французы и похвалялись, будто в грош не ставят итальянцев, но внутренний голос — а кое-кому и личный опыт — подсказывал, что на этот раз понадобятся скорее дела, чем слова, дабы с честью выйти из поединка. Иниго, со своей стороны, хотя и был совершенно уверен в доблести своих друзей и в их готовности сразиться с целым светом во славу итальянского оружия, понимал, что противниками итальянцев будут прославленные воины, первые мечи французского королевства, и не мог не думать об исходе этого важного дела.
Действительно, Ламотт и его товарищи могли бы помериться силами с кем угодно. Их умение владеть оружием было известно каждому солдату. А во французских отрядах сражалось немало людей, не уступавших им ни в мужестве, ни в опыте: достаточно назвать знаменитого Баярда, который и один мог бы перетянуть чашу весов.
Несмотря на все эти размышления, гордый испанец ни минуты не раскаивался в том, что принял сторону итальянцев. Он чувствовал, что уронил бы себя, если бы молча стерпел злобные оскорбления дерзкого пленника, оскорбления, которых не заслуживали его отсутствовавшие друзья.
«Да и как может быть побежден тот, — подумал он, — кто сражается за честь своей родины?»
Эта мысль ободрила Иниго. Он решил утром переговорить обо всем с Фьерамоской и постараться, чтобы исход дела был почетным для той стороны, которую он взялся поддерживать. Обуреваемый столь благородными чувствами, он всю ночь не спал, ожидая часа, когда можно будет приняться за дело.
ГЛАВА III
Крепость Барлетта, где расположились Гонсало и другие полководцы, находилась на самом берегу моря. В соседних домах кое-как разместились испанские и итальянские военачальники со своей челядью; один из лучших домов был занят братьями Просперо и Фабрицио Колонна, прибывшими в сопровождении пышной свиты оруженосцев, слуг и конюхов, как и надлежало особам столь знатного рода. Этторе Фьерамоска, очень полюбившийся обоим братьям за все свои достоинства, был для них все равно что сын, а потому они и поселили его поблизости от себя, у моря, в домике, где вполне хватило места для его слуг, лошадей и поклажи. Комната, в которой он спал, находилась наверху и выходила окнами на восток.
Было утро следующего после описанного нами ужина дня. В первых проблесках зари уже можно было различить на горизонте темную полосу, отделявшую море от неба, когда юный Фьерамоска, покинув ложе, на котором его не всегда посещал мирный сон, вышел на террасу; внизу, под дуновениями свежего утреннего ветерка, тихо плескались волны.
Бедные обитатели севера! Вы не знаете, как хорош этот час под прекрасным небом юга, на берегу моря, когда вся природа, еще погруженная в сон и тишину, едва нарушает приглушенный рокот волн, которые, подобно мысли, от сотворения не знают покоя и не узнают его до своего конца. Тот, кто не встречал этого часа в одиночестве, кого перед наступлением жаркого дня на чудесных берегах Неаполитанского королевства не овеяла последним взмахом крыла летучая мышь, он не знает, каких пределов может достичь божественная красота мироздания.
У стены террасы росла пальма. Юноша сидел на широких перилах, прислонясь спиной к ее стволу, обхватив руками колено, и наслаждался тишиной и прозрачным предрассветным воздухом.
Природа наделила его бесценным даром — врожденной склонностью ко всему прекрасному, доброму и возвышенному. Единственным его недостатком, если это можно так назвать, было чрезмерно доброе сердце. Но выросший с детских лет среди воинов, он рано стал понимать людей и их поступки; безошибочный в суждениях ум его быстро указывал ему ту грань, за которой доброта может перейти в слабость; и суровость, обычно свойственная людям, постоянно живущим среди опасностей, превратилась в душе его в справедливую твердость, достойное свойство мужественного характера.