Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
Шрифт:
Валентино поднял глаза, оглядел балкон и окна, но никого не увидел; он уже хотел возвратиться к себе, но сделал еще несколько шагов по направлению к лодке, вытянув шею, заглянул через борт и увидел на дне лежавшую ничком женщину, которая тихо стонала, закрыв лицо руками. После первого удивления он быстро решился: вошел в лодку, просунул одну руку женщине под мышки, другую под колени, поднял и унес ее, лишившуюся чувств, к себе, где уложил на кровать. Но каково же было его изумление, когда, поднеся лампу к лицу женщины, чтобы рассмотреть его, он узнал Джиневру! Это лицо слишком запечатлелось в его памяти, чтобы он мог не поверить своим глазам: но как угадать, по какой странной
Отныне, — сказал про себя Валентино, — я по крайней мере буду верить в существование дьявола. Никто иной, кроме друга-дьявола, не мог бы сослужить мне такую службу».
Он поставил лампу на маленький столик у изголовья постели и сам присел на край ее, наблюдая за лицом Джиневры, чтобы уловить ту минуту, когда она очнется; радость что он наконец насладится долгой мучительной местью, зажгла его глаза огнем, пробегавшим под его ресницами, как электрическая искра; пятна, уродовавшие его лицо, налились кровью, и запылали. Никогда еще человеческое лицо, соединив в себе физическое уродство с тем безобразием, которое налагают на его черты преступления, не являло зрелища более страшного. Джиневра, бледная, неподвижная, обессиленная, изможденная, на лице которой было запечатлено страдание, и Валентино, внешность которого мы описали, являли собой страшную картину. Долго они оба оставались недвижны. Можно сказать, что Джиневра была счастлива в ту минуту, ибо благодаря беспамятству она не сознавала, где находилась, и не видела того, кто отныне являлся ее полновластным господином. Но недолго длилось это счастье. По легкому движению своей жертвы Чезаре Борджа заметил, что сейчас она откроет глаза. Он был совершенно уверен, Что здесь сейчас никто не сможет помешать ему: праздник был в разгаре, и никто не услышал бы крика под этими сводами. И так как он чувствовал себя в полнейшей безопасности и у него еще оставалось время, он решил воспользоваться столь счастливым случаем и не спеша насладиться своей местью.
Наконец глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины, всколыхнув покрывающую ее ткань. Она на мгновение открыла глаза и тотчас же смежила их снова. Второй раз и третий поднялись ее веки; затем она остановила взгляд на незнакомом и неподвижном лике, которое увидела над собой; но оно не пробуждало никаких мыслей в ее мозгу. Потом, не в силах более переносить это отвратительное зрелище, она медленно отвела глаза, так медленно, что в другом человеке она возбудила бы сострадание. Джиневра мало-помалу приходила в себя, и первая мысль, пронзившая ее, была мысль о Фьерамоске; она опять увидела его на балконе, у ног доньи Эльвиры.
— О Этторе! — прошептала она, едва выговаривая слова. — Значит, это правда, и ты изменил мне!
И она поднесла ладони ко лбу, потом к глазам опять застонала.
У Валентино, когда он услышал это имя, губы слегка искривились злобной усмешкой.
Только теперь Джиневра, вспомнив, что она должна находиться в своей лодке, приподнялась на локте, пробуя встать, и заметила, что лежит на мягкой постели, Она в испуге открыла глаза, увидела герцога, вскрикнула, но этот крик замер в ее груди: рука герцога схватила ее за горло и принудила снова упасть на подушки.
— Не кричи, Джиневра, — сказал Валентино, — не надрывайся напрасно. Мне очень приятно, что ты посетила меня, и я вознагражу тебя за все неудобства путешествия в такое позднее время… Но ты ведь не искала меня, не правда ли? Что поделаешь! Не всякий шар бьет в цель!
Бедная Джиневра слушала эти слова с трепетом. Она чувствовала, что силы оставляют ее. Она давно не видела герцога, не узнавала его и испытывала
— Синьор… Кто вы?.. Сжальтесь надо мной… Что вам нужно?.. Отпустите меня…
Герцог сказал:
— Помнишь ли, Джиневра, как несколько лет назад, в Риме, ты поступила с человеком, который любил тебя пуще очей своих и наградил бы тебя такими дарами и такими ласками, которых ты и вообразить себе не можешь? Помнишь ли, что ты обращалась с ним так грубо, как не обращаются даже с конюхом? Помнишь ли, как ты смеялась над его любовью, как презирала его дары, как встречала его с высокомерием, чрезмерным даже для королевы? Так знаешь ли ты, кто был этот человек? Это был я. А знаешь ли ты кто я? Я Чезаре Борджа.
Это имя свинцовой тяжестью упало на сердце Джиневры и задушило в нем всякую надежду. Она ничего не отвечала, она лишь, вся дрожа, смотрела на герцога, как смотрела бы на тигра, если бы попалась в его когти, — ей бы и голову не пришло пытаться растрогать его словами.
— Теперь, когда ты знаешь, кто я, — продолжал герцог, — подумай, можешь ли ты ожидать от меня сострадания. И все-таки ты можешь отклонить мщение, которое я должен и могу над тобой совершить. Но при одном условии, Джиневра: если ты образумишься. Давно пора, поверь мне.
Эти уже не столь жестокие слова пробудили в груди молодой женщины искру надежды. Сложив молитвенно руки, стараясь не выдать взглядом отвращения, которое он внушал ей, Джиневра стала молить герцога, как молят Бога, чтобы он не губил ее, и без того уж слишком жалкую и несчастную.
— Ранами Иисуса заклинаю вас, синьор, тем днем когда вы, столь могущественный на земле, предстанете с обнаженной душой перед Страшным судом… Быть может, когда-нибудь вам была дорога женщина… Что сказали бы вы, если бы она попала в чужие руки и тщетно просила о милосердии… Если бы ваша мать ваша сестра находились в моем положении и просили бы, молили бы напрасно… Разве вы не воззвали бы к небу о мщении, о мщении тому, кто оскорбил их?
Эти слова, связывавшие понятия о добродетели и чести с именами Ваноццы и Лукреции Борджа, рассмешили Валентино, который кое-что знал об этих дамах. То был жуткий смех, который еще усилил страх Джиневры. Но она все-таки продолжала умолять, хотя голос ее изменился от слез, и последние слова, заглушаемые рыданиями, были едва слышны:
— Я ничтожная женщина. Какая может быть выгода, какая честь для такого могущественного синьора, как вы, мстить мне? Кто знает, не наступит ли такая минута, когда воспоминание о милости, которую вы мне оказали, будет бальзамом для вашего сердца?
Невозможно описать тоску, тревогу, отчаяние несчастной Джиневры, попавшей в это ужасное положение. Невозможно описать ее слезы, мольбы и наконец неистовые крики и безумные проклятия, да и слишком душераздирающую картину мы бы представили нашим читателям.
Скажем только, что ее судьба была решена неотвратимо.
Тем временем дон Микеле, возвратившийся с пустыми руками, недовольный собой и страшащийся гнева своего господина, причалил к замку, увидел у дверей герцога лодки, принадлежавшие Джиневре и гонцу, и сразу насторожился. Он сошел на берег, подошел к дверям герцога и, услышав в его комнате шум, заподозрил, что там случилось что-нибудь ужасное. Он толкнул дверь — она оказалась запертой. Дон Микеле встревожился бы еще больше, если бы голос Чезаре Борджа, крикнувшего «Подожди!» — не убедил его, что его господину не грозит никакая опасность. Тогда он приложил ухо к дверной щели, недоумевая, по какой причине ему не открывают.