Шрифт:
Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВ
ЭТЮД О МНОГОМЕРНОСТИ ПРОСТРАНСТВА
Светлой памяти советской фантастики
Лет ему было девятнадцать - никак не больше.
Он стоял между несколькими новенькими блочными шестнадцатиэтажками, собравшимися в неплотный кружок, и крутил головой из стороны в сторону, широко при этом раскрыв глаза.
Глаза у него были ярко-голубого цвета. Говорят, такие глаза легко выдают не только состояние их обладателя, но и все его ближайшие намерения. Вот карие - те совсем другое дело, те способны скрывать и таиться... А эти нет - все в них,
Сейчас в них кроме крайней растерянности и первого курса чего-то гуманитарного, с легкостью читалась целая история. История о том, как он собрался - можно сказать, решился - прийти к весьма важному, но малознакомому ему человеку для очень серьёзного разговора, как трепеща спросил по телефону о встрече, но ошарашенный неожиданной благосклонностью, забыл выспросить поподробней, как добраться. И вот теперь он стоит между несколькими новенькими блочными шестнадцатиэтажками и крутит головой из стороны в сторону. А снег плотными струйками вьется вокруг него, а ветер треплет обрывок клетчатой бумажки с рядком корявых цифр, за которыми скрываются дом, корпус, подъезд и квартира - скрывается так необходимый ему человек. Абзац.
И с новой строки. Все это легко читалось в его широко раскрытых, ярко-голубых глазах.
А новенькие шестнадцатиэтажки были такими одинаково квадратными, такими неразличимыми, как пластмассовые кирпичики из детского конструктора... И то, что стояли они не в прямую линию, а просторным кружком совсем не облегчало поиск, а наоборот - только раздражало.
Наконец он решился.
Самоуверенно хлопнула входная дверь. Загорелась красная кнопка. Двери лифта разъехались в стороны...
Новенький лифт расторопно поднял молодого человека на необходимую высоту и выпустил на лестничную площадку, еще пахнущую цементной пылью.
Он прошел по девственно чистому коридору, еще не тронутому гвоздем жлоба и карандашом лестничного острослова, еще не познавшему, что такое граффити... Подойдя к двери, он еще раз - для верности взглянул на клетчатую бумажку, с силой втянул в себя носом воздух, будто воздух наполнил бы его решимостью, и позвонил.
За дверью торжественно прозвучало приближающееся шарканье стоптанных тапочек и завершилось вопросительной кодой "Кто там".
– Это Евгений. Я звонил вам... Помните? По поводу открытия моего друга...
– засуетился молодой человек.
Щелкнул замок, и образовавшийся дверной проем окантовал невысокую фигуру пожилого профессора. Все, как водится: очки, седая борода, домашний халат... Глаза его когда-то тоже были голубыми, но с годами совсем потускнели - скрывать так и не научились, но хотя бы выражать что-либо внятное перестали.
– Как же, как же... Помню, конечно. Проходите. Вешалка слева... Нет, нет - ни в коем случае не разувайтесь. Мы только въехали, беспорядок, понимаете ли...
– Может, лучше снять? Там снег - боюсь, натечет с ботинок...
– Нет, нет... Вы оботрите, вот тряпка. Пожалуйте в комнату... Вот. Теперь мы с вами можем познакомиться лично... Я не люблю эти телефоны. Сергей Филиппович.
Он протянул сухонькую, небольшую
– Евгений.
– Вот и отлично. Присаживайтесь...
Евгений сел. И тут его словно прорвало. Словно пока он шел - он терпел; пока он искал - он держал это в себе; пока поднимался сдерживал из последних сил... И вот наконец - пришел, все, приз, можно...
– Понимаете, мне никто не верит. Только вы можете мне помочь... Вы же профессор, у вас имя. А я вообще филолог - они все надо мной смеются. А вы сможете их убедить. К тому же, как я узнал, вы уже занимались этой проблемой. Я имею в виду органы чувств и этот... как его... вестибулярный аппарат... Дело в том, что мой друг Герман Воронин...
Резкий пронзительный свист вырвался откуда-то из-за стены сначала нехотя, потом пронзительно, требуя к себе внимания.
– Чаю хотите?
– спросил профессор, кивнув в сторону источника свиста.
– Чаю?
– переспросил Женя. В какое-то мгновенье казалось, что он, как символист начала века, так же вошедший с мороза, ответит: "Чаю воскресение мертвых!" Но - нет.
Собственно, так он и ответил:
– Нет. Спасибо.
– А я, пожалуй, выпью. Подождите пару минут.
Пока профессор ходил, Женя отдышался и собрался с мыслями. Он подумал, что, может быть, это и к лучшему, что его перебил закипевший чайник. А то как-то нехорошо - сразу, с порога... Надо как-нибудь исподволь. Как это - "исподволь" - он не знал. Точнее, не мог никак придумать.
Он осмотрелся по сторонам - словно бы помощь могла прийти откуда-то извне... Профессор только вселился - это было видно во всем. Посреди комнаты стояло два старинных кресла, одну стену - от пола до потолка - покрывал книжный шкаф-стелаж, пока еще пустой. Голые доски книжных полок стыдливо демонстрировали те интимные места, что обыкновенно бывают заслонены книгами, а книги во множестве картонных коробок лежали рядом, занимая изрядную часть пола...
Вошел профессор, помешивая в чашке серебреной ложечкой. Струйка дыма вилась над чашкой. Сергей Филиппович устроился в кресле, укутал ноги в клетчатый плед, и только тогда поднял глаза на Евгения.
– Я действительно когда-то работал в этой области, - сказал он. Именно поэтому я и пригласил вас... Ну, так, почему же ваш друг не пришел сам?
Евгений вздрогнул.
– Он не мог... Он не здесь... Он... Впрочем, давайте по порядку. Я принес магнитофонную запись: тут он рассказывает мне о сути своего открытия. Давайте послушаем, а потом я расскажу, что было дальше...
– Как вам будет удобно... Давайте кассету.
– У меня есть диктофон.
– Не нужно, у меня есть... Вот тут...
Профессор откинул какую-то клеенку, и под ней оказался приличный музыкальный центр. Он достал из деки кассету, аккуратно убрал в коробочку - "Вагнер", заметил Евгений надпись на подкассетнике - и вставил принесенную...
Зашелестела пленка.
– Там может быть много глупостей - это он объяснял мне, а я мало смыслю в физиологии, извините...
– То, что надо, я пойму.