Этюд Шопена
Шрифт:
— Из какого вы подразделения?
— Из карантина.
— Фамилия?
— Чуклин.
Солдат отвечал подчеркнуто независимым тоном.
Берестинский ушел. Он не знал еще, почему так сразу уходит, но внутренне был уверен, что поступает правильно. Он не мог пока сказать, какие предпримет шаги, но не сомневался, что они будут сделаны. И он думал о них. Думал, идя из клуба в свою роту, думал, сидя у себя в канцелярии.
Домой он попал не сразу, потому что неожиданно для самого себя вернулся с дороги, Только вернулся не в роту, а в штаб батальона.
Комбат посмотрел на него с удивлением, пригласил сесть, но Берестинский
— Как хотите, — пожал плечами комбат. — Слушаю вас.
— Я прошу, — продолжал Берестинский, — чтобы при распределении людей из карантина рядовой Чуклин был направлен в мою роту.
— Что ж, учтем вашу просьбу, — согласился комбат.
«…Я догадался, товарищ майор, что не без Вашей помощи попал в третью саперную. И я был уверен, что моя дерзость в клубе не останется безнаказанной. Только мне показалась слишком прямолинейной такая форма мщения. Поэтому я решил тогда, в ленинской комнате, еще раз поставить Вас в затруднительное положение, — И я ничего другого не придумал, как попросить Вас сказать свое слово о Пикассо… Помните, как я спросил? „Товарищ майор, а кто такой Пикассо?“ Вы почувствовали преднамеренность вопроса, и какая-то болезненная тень пробежала по Вашему лицу…».
Да, именно так все и было. Вопрос звучал настолько вызывающе, что кое-кто из присутствовавших в ленинской комнате не выдержал его фальши и пристыженно отвернулся. Но остальные все-таки видели его, Берестинского, минутное замешательство. Он, конечно, знал, что Пикассо — это современный французский художник, сложный по своей творческой манере и методу выражения мысли, но сколько-нибудь обстоятельно и последовательно говорить о Пикассо он тогда не мог. Именно это и смутило его. Смутило на какие-то секунды, но Чуклин все же торжествовал. Брови его нервно прыгали, а на тонких губах играла едва уловимая ухмылка. Всем своим видом он словно бы говорил: «Вот так, товарищ майор. Раз уж вы пожелали видеть меня в своей роте…».
Справившись со смущением, Берестинский сказал тогда, что через недельку сможет побеседовать со всеми о Пикассо. Он знал, что поступил правильно, но настроение его снова было испорчено. Нет, не тем, что он не мог сразу «сказать свое слово» о Пикассо. В конце концов он не искусствовед. Его огорчало, что все еще встречаются люди с такой вот психологией, как у Чуклина. «Откуда у него это? — думал он, идя домой. — И что это: чисто юношеская бравада, желание покрасоваться или нечто большее и худшее?»
Стежка от проходной тянулась вдоль стадиона, потом стекла в низину, к мостку через ручей. Здесь было много маленьких лужиц, схваченных первым ледком, но ручья мороз еще не коснулся. Он бежал упруго и живо, только был по-осеннему мутен и неприветлив.
За мостиком тропка с ходу бросалась на небольшую кручу. Оттуда, сверху, отчетливо виднелись дома. От городка навстречу Берестинскому шли дети, значит, кончились занятия в школе. И значит, Майя уже дома. От этой мысли стало как-то теплее. Он живо представил ее себе, успевшую переодеться, но еще немного рассеянную, продолжающую жить тем, что происходило в школе, в ее классе, с ее учениками…
«Интересно, что скажет она?» — Берестинский невольно ускорил шаг. Дети уступали ему дорогу, разноголосо здоровались, он машинально отвечал им и все ускорял шаг.
…Слушая его, Майя Сергеевна улыбалась. Она знала, что у него уже есть какое-то решение,
— Сильные принимают вызов, слабые прячутся в кусты.
— А дальше?
— А дальше война. Война с плохим в человеке. Только… как это у вас, военных, говорится?.. Без лобовых атак… Кстати, на какой странице заложена у тебя «История современного искусства Запада»?
Она подошла к полке, взяла толстый, в эластичной суперобложке том. Хотела раскрыть, но передумала и положила ему на стол.
Он понял и этот намек. Он знал, что Майя превыше всего ставила знания. Теперь вот опять она как бы говорила: садись за книгу. «Не стыдно не знать, стыдно не спросить». Это было ее любимой поговоркой, и он не раз убеждался в ее правоте.
И он стал искать книги, которые могли бы объяснить поступки людей… Однажды вечером он перелистывал томик очерков по истории войн. Внезапно его внимание привлекла одна фраза, и он позвал Майю Сергеевну:
— Ты только послушай… Нет, ты послушай, о чем тут говорится… Впрочем, прочти сама, — он протянул ей книгу.
И Майя Сергеевна прочла:
«Цивилизация делает человека более утонченным, более впечатлительным, уменьшая, вместе с тем, его военную ценность: не только телесную силу, а и психическое мужество…»
— Что же тебя тут взволновало? — спросила она. — Взгляд спорный, а главное — дореволюционный.
— Да, но в Чуклине этот взгляд подтверждается! Чуклин не просто юноша с бравадой, он плохой солдат. Понимаешь? Образованный человек, но плохой солдат.
— И ты поверил этим словам?
— Нет, конечно, но мне надо знать, почему в Чуклине рядом с хорошим поселилось плохое. Уже два раза он записывался к врачу и дважды вернулся оттуда с диагнозом: «Здоров»…
«…Когда однажды в канцелярии Вы процитировали мне наизусть строки одного западного теоретика и попросили сказать, что я об этом думаю, у меня, наверное был глупый вид. И я нес какую-то ахинею о двух началах мужества. Но сейчас я могу точно сказать, что именно в тот момент какая-то ниточка самоуверенности во мне оборвалась. А потом это задание по разминированию в Верховинках. Вы, конечно, не случайно взяли на задание и меня. И не случайно накануне перед выездом Вы организовали в ленинской комнате диспут „О мужестве“. Открывая его, Вы спрашивали: в одном ли ряду стоят примеры мужества Джордано Бруно и Зои Космодемьянской, созданная в годы реакции революционная музыка и готовность пойти на смертельный риск ради жизни многих людей?.. Музыку и риск, как я понял, Вы связывали воедино, имея в виду „Революционный этюд“ Шопена и предстоявшее задание по разминированию. Я чувствовал, что обязан выступить, но я боялся завтрашнего дня. Боялся разминирования. И я трусливо промолчал. Но зато во мне лопнуло еще несколько ниточек. Очередь остальных пришла там на задании. Помните?..»
Берестинский мог не читать и эти строки, он и это хорошо помнил.
…Они «шли» к бомбе более трех часов. Из вырытой ими пятиметровой по длине траншеи не было видно даже сержанта Фандюшина с его почти двухметровым ростом. И вдруг лопата сержанта звякнула о что-то металлическое. Всего один негромкий звук. Но его было достаточно, чтобы, как невесомость, поднять и вытолкнуть из траншеи Чуклина. Берестинский помнит: долговязая фигура метнулась по сырой стенке траншеи, упруго вылетела на ее край и чурбаном перекатилась через выброшенный грунт. На влажном желтом песке остался лишь прикатанный след.