Этюд Шопена

Киселев В. М.

Берестинский даже не сразу понял, что произошло. И не тотчас сообразил, что сбежал из траншеи именно Чуклин. Бегло пройдясь взглядом по оставшимся в траншее саперам, Берестинский с удивлением заметил, что все улыбаются. И выжидательно смотрят на него: мол, что скажет на это ротный?

Он не улыбнулся. И ничего не сказал. Каким-то внутренним чутьем он уловил, что судьей над страхом Чуклина сейчас должен стать сам Чуклин.

Взглядом приказав всем продолжать работу, он спустился в траншею и стал руками исследовать то место, где лопата Фандюшина встретилась с металлом. Скоро пальцы его коснулись шершавого скоса стабилизатора.

И в это время из-за выброшенного на край траншеи песка показался

Чуклин. На бледном лице, из-под черноты бровей, лихорадочно блестели глаза. Видно было, что он делал над собой отчаянные усилия. И то, что все спокойно работали, словно забыв о нем, помогло ему. Он спустился на кромку, еще с минуту раздумывал и колебался, потом, присев, прыгнул в траншею…

«…Как бы я хотел, товарищ майор, вычеркнуть тот день из жизни! Нет, не вычеркнуть, я хотел бы, чтобы его не было вовсе. Но он есть. И останется навсегда. С диким позором, с нежданно и жестоко открывшимся во мне пониманием собственного ничтожества, со стыдом и виной перед Вами. И я буду носить все это в себе. Но я не хочу, чтобы был прав тот теоретик. И еще мне не хочется, чтобы Вы думали плохо обо мне. Именно поэтому я пошел в военное училище, которое постараюсь окончить с отличием. Нет, не ради славы. Просто я надеюсь, что это даст мне право делать какой-то выбор при распределении. А проситься я хочу к Вам, товарищ майор. Конечно, с Вашего согласия. И вот пишу это письмо…»

Берестинский почувствовал, что не может унять в себе волнения. Вот оно передалось уже пальцам — листок, который они держали, мелко задрожал. Он торопливо положил письмо на стол, повернул голову: не заметила ли Майя? Волнение саперу не к лицу.

Взгляды их встретились, и он понял, что Майя Сергеевна все заметила. Только не показывает вида. А свое волнение пытается спрятать в улыбке. И во взгляде, который, кажется, говорил: «Я не сомневаюсь, ты согласен взять Чуклина к себе, в батальон. А волнение… Так это же оттого, что западный теоретик все-таки неправ. Правда?..».

Михаил Скороходов

Женский разговор

В далекий степной гарнизон, где по утрам и вечерам кажется, что до солнца рукой подать, а ветры дуют беспрерывно: осенью, зимой, весной и летом, старший лейтенант Степанов привез из Москвы жену Свету. Первое время они квартировали в деревне, и за стенкой у них почесывалась свинья и горланил петух. А на днях Степановым дали комнату в доме офицерского состава, и сегодня они справят новоселье. Но вот посуды, ножей, вилок, стульев у Степановых пока нет, их по-видимому, придется одолжить у соседки по квартире, добрейшей души, рассудительной и разговорчивой жены подполковника Самарина, Серафимы Петровны.

Серафима Петровна догадалась об этом раньше. Она обладает особенностью первой заводить разговор, причем с вопроса. И вопрос задает не просто так, а чтобы выяснить, не нуждается ли в чем человек. Она вообще уверена, что каждый нуждается, и посуду, вилки, ножи, стулья предложила сама.

По оконному стеклу шуршит последняя мартовская метель, за окном ни зги не видно, а на кухне, где хлопочут Света и Серафима Петровна, тепло и уютно. Нет-нет да и треснет в плите антрацит и зашипит плеснувший из дудочки чайника кипяток.

За те несколько дней, которые прожиты Степановыми в квартире, Серафима Петровна узнала у Светы почти все, что нужно было знать. Только вот упустила спросить, где ее родители и какая у нее специальность. А вещи это — немаловажные.

Антрацит потрескивает, чайник кипит. Дородная Серафима Петровна подсаживается к столу, ставит против себя вторую табуретку и предлагает сесть Свете.

— Ну-с, — говорит она, готовая слушать, — выкладывайте, где мама, где папа. Вы из Москвы?.

Света обмахивает табуретку полой халатика и садится на краешек. Она тоненькая, хрупкая. Цветастый

халатик широк, и ее бледные тонкие пальцы в раструбах рукавов кажутся пестиками. Голос у нее певучий, московский. Света рассказывает, что Степанов, как только познакомился с ней, тотчас же снял с работы в метро, где она дежурила возле эскалатора за никелированными поручнями. Говорит, что теперь у нее перестала кружиться голова. А бывало-то, бывало!.. Каких только лиц не промелькнет! А мод!.. Причесок, например! Сколько людей проходило перед ее глазами, но редко-редко попадались знакомые. Порой ей думалось, что в этом бесконечном потоке она очень и очень одинока и никому не нужна. Сколько спустятся, сколько поднимутся, а никто ее не знает, и она никого. И уставала, хоть ничего не делала, а только стояла опершись спиной на поручни. Это первое время она воображала, что каждый мужчина, взглянув, обязательно должен был что-то подумать о ней. Пусть мгновение, но подумать. И что-то такое о внешности, а может, о работе или еще о чем-нибудь… Может, познакомиться не решался.

Но потом прошло. Только глаза слипались и клонило ко сну.

— А здесь степь, простор, небо и солнце! — говорит Света. — Вы знаете, Серафима Петровна, я до того привыкла к метро, что стала думать, будто солнце вообще как бы необязательно. Можно и без него. В Москве сама Москва главное, а не солнце. И обходилась.

— То-то бледненькая, — отвечает Самарина и внимательно слушает про какого-то старика Мовзона, который и сейчас продает лотерейные билеты в метро, сидит на раскладном стульчике и вертит барабан покупателю на счастье. Света рассказывает, что она тоже покупала билеты, но почему-то не выигрывала и досадовала, удивлялась. Мовзон же, мудрый старик, говорил, что у него их вон сколько, а ведь тоже не выигрывает, и похож на железнодорожного кассира, у которого билеты на все направления, а сам он никуда не выезжает.

— Я дочь шофера и регулировщицы, Серафима Петровна. Фронтовая, в общем-то. Да вот сейчас покажу…

Света уходит в комнату и возвращается с бумажкой в руке.

Самарина читает про себя пожелтевшую бумажку и качает головой.

Это старое письмо, и в сгибах оно прорвалось, чернила на нем выцвели. Написано в письме про какую-то регулировщицу рядовую Овсянникову, что в момент, когда ее смертельно ранило на дороге под Кюстрином, она преждевременно родила дочь. Что отец новорожденной — шофер Егоров из мотострелкового батальона. Что и он не увидел своего ребенка, погиб на Одере. А когда умирал четырнадцатого апреля сорок пятого года на руках товарища, просил не оставить девочку.

— Необыкновенная вы моя! — восклицает Самарина и обнимает Свету. — И как же тогда товарищ-то?.. Что потом? Участие в тебе принимал? Где он? — спрашивает она.

— Так это ж Мовзон. Лотерейщик. А о том, как да что, долго рассказывать. В другой раз как-нибудь. Сегодня у нас праздник, сегодня не надо, — просит Света.

— Ну хорошо, хорошо, — соглашается Самарина и дотрагивается до ее руки. — Тогда расскажите, как со Степановым-то у вас получилось. Где познакомились? Он ведь не разбитной, такой сразу не женится.

— Опять-таки в метро через Мовзона. Лето в Москве было гнилое, что ни день, дождь и дождь… Да лучше спросите Степанова.

— Это зачем же?! Вот уж ни к чему. Мужчины мнительны и подозревают, что неспроста их расспрашивают.

— А смешно получилось. — Света смеется в кулачок, глядит на часы, потом в окно, где по-прежнему кружит метель. — Проговорим, а скоро пять, там уж и гости… Мовзон во всем виноват, — продолжает она. — Лето было, что ни день, то дождь. Пассажиры, кому вниз к поездам, те в мокрых плащах, — а кому наверх — те не спешат. Ну, самая торговля билетами! Подходит к Мовзону лейтенант. Китель, хоть выжми, с козырька каплет, — и сразу берет на десятку.