Этюд в тонах Шарлотты
Шрифт:
– Судя по тому, что сказал детектив, – начал я, – они уже пообщались с моим отцом, который, видимо, считает, что я уже лезу в петлю, поэтому мы все встречаемся в моей комнате через тридцать минут. Что я ему скажу?
Конечно, этот вопрос был риторическим, хоть и весьма деликатным, но Холмс отошла от стола и села на потрепанный подлокотник дивана.
– Твоему отцу? – спросила она, и я кивнул. Ее сложенные в замок руки лежали у нее на коленях, и я заметил мелкие шрамы на внутренней стороне одного из локтей. Тут я вспомнил слова той рыжеволосой, что ее деньги уходят ей в вену.
– Я не видел его с двенадцати лет.
– Расскажешь почему? –
Было ясно: она знает, что так должны вести себя друзья – проявлять интерес к жизни друг друга, выслушивать, если друг расстроен, – и изо всех сил пытается это изобразить. Но так же ясно было, что она предпочла бы прогуляться по оголенным проводам.
Впрочем, она могла спросить и развлечения ради. Черт ее разберет.
– Лучше ты мне расскажи, – ответил я. – Я уверен, ты уже кое о чем догадалась. Прочитала по невидимым следам на моем мизинце.
– Вообще-то это не шутка.
– Знаю, – отозвался я. – Но, может, к этому лучше относиться попроще. Нам обоим.
– Попроще? – вздохнула Холмс и бросила мне куртку. – Поторапливайся, а то опоздаем.
Резкий ветер гулял по двору, но небо над головой было пронзительно-ясным. Ученики, сбившись в группы по два-три человека, прятались от холода. Проходя мимо, я успел заметить, что некоторые плакали не стесняясь; первокурсники, вероятно даже не знакомые с Добсоном, обнимали друг друга.
Но когда показались мы с Холмс, они просто… забыли про все. Забыли про свои разговоры, про слезы и душераздирающие истории. Один за одним, они поворачивались к нам; послышался шепот.
Своей миниатюрной белой ручкой Холмс взяла меня под локоть и потащила вперед.
– Так вот, – заговорила она быстро. – Твои родители англичане, но вырос ты в Америке; это мне рассказывали про тебя дома. Акцент у тебя слабый, но интонации чисто лондонские. Лондон ты, конечно, обожаешь; моя манера речи напомнила тебе о нем, это было у тебя на лице написано. Похоже, ты провел там очень важный для тебя период жизни. Учитывая тот факт, что ты сейчас сказал «уборная», а не «туалет» и кое-какие другие примеры, ты стараешься избегать сленга – наверное, чтобы не пришлось выбирать, кем быть: англичанином или американцем. Получается, ты переехал в Лондон лет в одиннадцать или двенадцать. Я права?
Я ошалело кивнул.
Непросто было все это слушать. Непросто было смириться с тем, что любое из моих бездумно брошенных слов или действий говорит о моем прошлом – надо просто знать, куда смотреть. Но еще сложнее было в тишине идти по двору, пока вся школа играет в судью, присяжных и палача. Мне кажется, она понимала это. Потому и приберегла свою речь для улицы: чтобы убить двух зайцев, так сказать.
– Эта куртка досталась тебе от кого-то. Она была сшита в семидесятые, судя по крою и этой ужасной коричневой коже; в целом, конечно, на тебе сидит хорошо, но чуть широковата в плечах. Я бы сказала, что ты купил ее в секонд-хенде – винтаж, все дела, – но остальная твоя одежда не старше двух лет. Так что либо куртка перешла к тебе по наследству, либо это подарок. – Она засунула руку мне в карман и вывернула его. – Пятна от фломастера, – сказала она довольно. – Я увидела их еще на диване. Сомневаюсь, что прошлой зимой ты таскал с собой маркеры. Нет, скорее всего, куртка была у тебя дома еще в детстве, и либо ты, либо твоя младшая сестра как-то раз сделали из нее костюм учителя рисования.
– Я не говорил тебе, что у меня есть сестра, – сказал я.
Она кинула на меня сочувственный взгляд:
– Это и так понятно.
– Ладно,
– Ты носишь ее, – сказала она. – А это значит, что ты не испытываешь к нему ненависти. Это было бы слишком просто. И здесь уже нужно углубляться в психологию, но, извини, я ее не выношу. Могу только предположить, что ты ее носишь, потому что где-то глубоко внутри скучаешь по нему. Ты переехал в Лондон, когда тебе было двенадцать, но твой отец остался здесь. Ты называешь его «мой отец»; ты не говоришь «папа». Само упоминание о нем тебя напрягает; ну а поскольку мы уже выяснили, что он тебя не бил, думаю, твой страх породило долгое молчание. Ну и последнее – твои часы.
Мы почти дошли до Миченер-холла, и Холмс остановилась, протянув руку. Похоже, выбора у меня не было: я расстегнул ремешок и передал ей часы.
– Это первое, что я заметила при встрече с тобой, – сказала она, изучая их. – Они гораздо дороже, чем все остальные твои вещи. Слишком большой циферблат. И гравировка сзади – да, вот и она: «Джейми на его шестнадцатилетие, с любовью ДВ, ЭВ, МВ и РВ».
Глаза Шарлотты светились – не от радости открытия, а от удовольствия снова оказаться правой, – и тут я начал понимать, каково это – ненавидеть ее.
– Продолжай, – сказал я, лишь бы это все поскорее закончилось.
Она стала загибать пальцы.
– Детское прозвище, которое ты теперь не переносишь, – значит, сейчас он мало о тебе знает. Чрезмерно дорогой подарок для подростка? Многолетнее чувство вины. Но главное здесь – имена. Это подарок не только от него; он хотел подчеркнуть, что он от всей семьи. Его новой семьи. Твою мать зовут Грейс, мне тетя говорила. Так что «Э» – это… допустим, Энн, а «МВ» и «РВ» – твои брат и сестра по отцу. Даже его подарок тебе на день рождения – это нелепая попытка купить твою любовь. Вы не разговаривали годами, потому что он, скорее всего, изменял твоей матери с… Энн? Элис? Когда твои родители развелись, он остался в Америке и завел новую семью. Бросив, как тебе показалось, тебя и твою сестру.
Но твоя мать не держит на него зла: она не заставила тебя убрать этот нелепый подарок подальше, пока ты не подрастешь. Эти часы стоят не меньше трех тысяч. Нет, она позволила тебе их носить. Несмотря на развод, они сохранили хорошие отношения; наверное, она рада, что он живет своей жизнью, так как сама она стала жить ею еще до того, как их браку пришел конец. В любом случае она бы расстроилась, узнав, что вы с ним не ладите – мальчику нужен отец, и все такое. Твоя мачеха, должно быть, моложе ее, но не настолько, чтобы вызвать ее недовольство.
– Эбигейл, – сказал я. – Ее зовут Эбигейл.
Холмс пожала плечами; это была мелочь.
Во всем остальном она попала в точку, в десятку, в яблочко.
Холодный ветер ударил мне в лицо и растрепал ей волосы, так что я не видел ее глаз. – Знаешь, прости, – сказала она так тихо, что я едва расслышал. – Я не хотела… задеть тебя. Это просто то, что я увидела.
– Я знаю. Отличная работа, – ответил я, и это было правдой.
На самом деле я злился не на Шарлотту, а на само то, что мне пришлось вспомнить все, сделанное моим отцом. И на то, что мне до сих пор от этого больно. Еще я злился на себя за то, что мне страшно даже смотреть на эти тяжелые деревянные двери Миченер-холла и думать о тех, кто ждет меня внутри. Мой отец. Детектив. Я невиновен, напомнил я себе.