Ева Луна. Истории Евы Луны

Альенде Исабель

Неподвижная, то и дело бледнея от бушующих в ее голове мыслей и образов, сложив на груди руки, Консуэло часами неподвижно стояла перед алтарем в часовне; монахини стали даже поговаривать о том, что девочка блаженная, что ее посещают божественные видения; впрочем, по мнению матери настоятельницы, каталонки по происхождению, а потому женщины весьма практичной и здравомыслящей, в данном случае речь шла не о каком-либо подобии святости, а скорее о неизлечимом душевном расстройстве, выражающемся в рассеянности и оторванности от реального мира. Что ж, мать настоятельница действительно отличалась трезвым подходом ко всему и, в отличие от других монахинь, не была склонна принимать на веру любые, даже самые правдоподобные сообщения о чудесах. А поскольку девушка не проявляла никакого энтузиазма и усердия ни в шитье матрасов, ни в плетении корзин, ни в изготовлении просвирок, настоятельница окончательно уверилась, что ее духовное воспитание и трудовое образование закончены; сделав такой вывод, она определила Консуэло служанкой в дом врача-иностранца – профессора Джонса. Она сама отвела девушку туда, где ей предстояло теперь жить и работать; дом профессора находился на окраине города, у подножия холма, который в наше время городские власти объявили общедоступным парком; здание давно уже не ремонтировалось и выглядело довольно обшарпанным, но по-прежнему еще производило впечатление роскошного жилища, как и подобает особняку, выстроенному в стиле французской колониальной архитектуры. Владелец же дома произвел на Консуэло еще более подавляющее впечатление. Даже много месяцев спустя она не могла вспоминать первую встречу с ним без содрогания. В гостиную вошел человек в фартуке мясника и с какой-то странной блестящей металлической штукой в руке; он не поздоровался, а перед тем как выпроводить настоятельницу, обменялся с ней несколькими фразами на неизвестном языке; саму же девушку он отправил на кухню кивком и неким нечленораздельным звуком – не то урчанием, не то хрюканьем. При этом он даже не взглянул на нее – его внимание было целиком захвачено очередным научным экспериментом; она же, против собственной воли, не могла оторвать от него взгляд: никогда в жизни ей еще не доводилось видеть человека столь страшного и грозного и в то же время (она не могла себе в этом не признаться) по-своему столь красивого и величественного. Чем-то он напоминал ей Иисуса с какой-нибудь картинки: золотистое сияние, золотистая бородка, как у наследного принца, и глаза какого-то невозможного цвета.

Этому человеку предстояло стать

единственным хозяином в жизни Консуэло; сам он долгие годы занимался разработкой и совершенствованием методики бальзамирования и консервации тел умерших: человечество даже не догадывается, какую услугу оказал ему профессор Джонс, унеся эту тайну с собой в могилу. Кроме того, он занимался созданием лекарства от рака: в свое время он выяснил, что эта болезнь гораздо реже встречается в тех регионах мира, где типичным заболеванием, приводящим к летальному исходу, является малярия; как истинный исследователь, он не мог не обратить внимания на это и после долгих размышлений пришел к выводу, что состояние онкологических больных можно улучшить, если выставлять их обнаженными на съедение тучам болотных комаров. Следуя той же универсальной логике, он провел множество экспериментов по исследованию воздействия ударов разной силы по голове подопытных – слабоумных от рождения или по призванию; эти исследования он проводил на основании статьи, вычитанной в одном из номеров «Вестника эскулапа», где описывался курьезный с точки зрения медицины случай: якобы кто-то где-то после мозговой травмы превратился из заурядного человека в гения. Кроме всего прочего, доктор был убежденным антисоциалистом. Однажды он не поленился подсчитать, сколько денег придется на каждого человека, если все мировые богатства и материальные ценности распределить поровну между всеми живущими на земле. Выяснилось, что эта доля составляет какие-то жалкие тридцать пять сентаво, если не меньше, а следовательно, все революции по крайней мере бесполезны. Внешне он был бодр, энергичен и здоров как бык; единственной напастью, постоянно одолевавшей его, было плохое настроение. Знаний, хранившихся у него в голове, хватило бы на нескольких мудрецов, а манерами он почему-то напоминал церковного служку. Его технология бальзамирования трупов, хранившаяся в глубокой тайне, была проста, как все гениальное в этом мире. Никакого потрошения, никакого вынимания кишок, никакой трепанации черепа с удалением мозга не было предусмотрено. Для консервации тела не требовалось пропитывать его формалином и набивать изнутри просмоленной паклей, чтобы получить в результате ссохшуюся черносливину с изумленными глазами из крашеного стекла. Нет, он поступал иначе: просто сливал кровь из свежего трупа и заменял ее жидкостью, которая питала мертвое тело, будто оно по-прежнему было живым. Кожный покров умершего, пусть бледный и холодный, не разлагался, волосы не выпадали, а ногти оставались целыми, причем в некоторых случаях даже продолжали расти. Пожалуй, единственным неудобством при использовании этой методики в домашних условиях был проникающий повсюду специфический кисловатый запах жидкости, применяемой вместо крови. Впрочем, со временем родственники покойных привыкали к этому характерному аромату и переставали его замечать. В те времена лишь немногие из пациентов соглашались по доброй воле лечиться укусами малярийных комаров; еще меньше находилось желающих повысить свой интеллектуальный уровень с помощью нескольких ударов увесистой дубинкой по разным частям черепа; впрочем, не слишком успешные эксперименты в этих двух направлениях с лихвой перекрывала та известность, которую приобрел профессор Джонс как мастер бальзамирования; его слава не только пересекла границы страны, но даже перенеслась через океан: не раз к уважаемому профессору приезжали коллеги из Европы и деловые люди из Северной Америки, и все они жаждали вызнать у него заветную формулу и секретную методику. Все подобные визиты заканчивались одинаково: гости убирались восвояси с пустыми руками. Подлинным шедевром профессора стало сохранение изрядно поврежденного тела одного известного в столице адвоката; именно этот случай принес профессору действительно мировую известность. Покойный адвокат при жизни был известен своей склонностью к либерализму, и никто особо не удивился, когда почтенного юриста по приказу Благодетеля Отечества изрешетили пулями при выходе из муниципального театра после представления сарсуэлы [2] «Голубка». Погибшего доставили профессору Джонсу еще теплым; он был насквозь продырявлен бесчисленным количеством пуль, но по удивительному стечению обстоятельств лицо его осталось невредимым. Несмотря на то что покойный являлся идеологическим оппонентом профессора, слывшего сторонником авторитарных режимов и с подозрением относившегося к демократии, которая, по его мнению, была чересчур вульгарна и имела слишком много общего с социализмом, он с воодушевлением взялся за предложенное ему тело; результат превзошел все ожидания: ближайшие родственники жертвы политического убийства усадили забальзамированного покойника в домашней библиотеке, нарядили его в лучший костюм, поставили перед ним чернильницу и вложили перо в холодную руку. Его берегли от моли и смахивали тряпочкой пыль, и так продолжалось несколько десятилетий – даже после смерти адвокат-либерал продолжал оставаться в некотором роде живым свидетельством жестокости диктатора, который, кстати, так и не рискнул предпринять какие-либо шаги, чтобы положить конец этому безобразию, ибо одно дело – расправляться с неугодными, пока они живы, и совсем другое – связываться с покойниками.

2

Сарсуэла – испанская разновидность оперетты.

Как только Консуэло удалось побороть в себе страх от первой встречи с профессором и принять мясницкий фартук и могильный запах, исходивший от хозяина, как неотъемлемые, но незначительные детали его образа, она почувствовала себя в его особняке как дома. Сам он оказался вполне сносным человеком, легкоранимым, а порой вызывающим что-то вроде сочувствия или даже симпатии. В общем, по сравнению с монастырем жизнь в доме профессора показалась Консуэло раем: здесь никому и в голову не приходило вставать ни свет ни заря, чтобы вознести молитву во благо всего человечества; никто не требовал от нее подолгу стоять на коленях на рассыпанном по полу сухом горохе, чтобы искупить своими страданиями чьи-то там грехи. Как и в старинном здании монастыря Сестер Милосердия, в профессорском доме время от времени появлялись привидения, которые, впрочем, вели себя вполне скромно. Призраков видели все, кто бывал и жил в особняке, – все, кроме профессора Джонса, который упорно отказывался поверить в их существование по какой-то смехотворной причине: ему, видите ли, не хватало научной базы для обоснования возможности существования привидений. Консуэло выполняла самую тяжелую работу по дому, но у нее оставалось время, чтобы мечтать и думать; при этом никто не сбивал ее с мысли и не пытался истолковать ее молчание ни как болезнь, ни как признак святости или блаженности. Она выросла сильной и выносливой; ей и в голову не приходило отказаться выполнять какие-либо распоряжения хозяина; чему-чему, а уж беспрекословному повиновению монашки ее научили. Она собирала и выносила мусор, стирала, гладила, чистила туалет и ежедневно принимала лед для погреба. Его привозили в больших мешках, навьюченных на мулов; при этом куски льда были пересыпаны крупной солью. А еще она ассистировала профессору Джонсу во время приготовления той самой секретной консервирующей жидкости и разливала ее по большим аптекарским склянкам; в ее обязанности также входило поддержание забальзамированных тел в надлежащем состоянии: она сметала с них пыль, надевала принесенную родственниками одежду, расправляла морщины и предсмертные гримасы, причесывала покойных и подкрашивала им щеки румянами. Ученый был очень доволен такой служанкой и ассистенткой. До ее появления он всегда работал один, страшась, что кто-нибудь сможет выведать формулу его заветного консерванта. Со временем он свыкся с постоянным присутствием Консуэло в лаборатории и перестал волноваться по этому поводу: с его точки зрения, эта молчаливая девушка не представляла никакой опасности. Он так привык, что она всегда находится рядом и готова выполнить любое его распоряжение, что перестал даже задумываться о том, куда повесить снятый пиджак или шляпу. Войдя в дом, он просто ронял эти предметы гардероба, точно зная, что в нужный миг Консуэло окажется рядом и подхватит вещи на лету. Ни разу за все годы службы она его не подвела и уж тем более ни в чем не обманула. Со временем профессор стал просто слепо доверять своей служанке, и вскоре Консуэло стала единственным, кроме него самого, человеком, кому была ведома тайная формула бальзамирующей жидкости; впрочем, это тайное знание оказалось ей ни к чему, по крайней мере, никакой выгоды она от него не получила. Мысль о том, чтобы предать хозяина и продать самый главный его секрет, даже не приходила ей в голову. Она терпеть не могла возиться с трупами, и, по правде говоря, ей никак не удавалось взять в толк, зачем многие люди пытаются сохранить своих умерших близких как можно дольше и как можно более похожими на тех, какими они были при жизни. Будь от этого какой-нибудь толк, рассуждала Консуэло, природа сама придумала бы, как сделать, чтобы люди после смерти не разлагались. И все-таки ближе к концу жизни она нашла объяснение тяге человечества, свойственной ему с незапамятных времен: по всей видимости, стремление сохранить умерших такими, как при жизни, связано с тем, что, когда покойный находится рядом – в буквальном смысле слова всегда под рукой, – человеку легче хранить память об усопшем.

Так и текла жизнь Консуэло год за годом, без каких бы то ни было событий и потрясений. Ни о каких переменах в окружающем мире она совершенно ничего не знала: из практически полной изоляции в стенах монастыря она попала в другое, не менее уединенное место – дом профессора Джонса, жившего едва ли не отшельником. В доме, конечно, было радио, и купили его, собственно говоря, для того, чтобы узнавать новости; другое дело, что Консуэло чаще всего слышала не радиопередачи, а оперные арии: пластинки с записями своих любимых опер хозяин прослушивал на сверкающем патефоне одну за другой. Газет он не выписывал – в дом приходили лишь научные журналы; ученому было мало дела до того, что происходило в стране да и в мире; куда больше, чем сиюминутная суета, его интересовали абстрактные знания, исторические хроники или же прогнозы, касающиеся какого-то гипотетического будущего. Дом был набит книгами: стеллажи и книжные шкафы превращали внутреннее пространство в настоящий лабиринт. Книжные полки тянулись практически по всем стенам от пола до потолка: бесконечные ряды томов в кожаных переплетах поражали воображение; блестящие полупрозрачные страницы, золотые обрезы и тисненые буквы названий, – казалось, на этих полках представлена в печатной форме вся мудрость, накопленная человечеством. Книги стояли на полках в полном беспорядке: профессор без всякой системы, без всякого каталога отлично помнил, где находится любой том, и мог найти нужную книгу с закрытыми глазами. Пьесы Шекспира соседствовали с «Капиталом», изречения Конфуция – с «Жизнью тюленей», альбомы старинных морских карт стояли рядом с готическими романами и древнеиндийской поэзией. Консуэло каждый день тратила несколько часов на вытирание пыли с этих бесконечных полок. Когда очередь доходила до последнего шкафа, пора было приниматься за дело с самого начала. Девушка аккуратно брала в руки каждый том, нежно, словно лаская, стирала с него пыль и позволяла себе роскошь на пару минут погрузиться в неведомый внутренний мир незнакомой книги, открыв ее наугад, на первой попавшейся странице. Мало-помалу она стала узнавать те книги, что уже попадались ей в руки, и постепенно запомнила тот порядок, в котором они располагались на полках. Она так и не решилась попросить у хозяина разрешения брать книги к себе в комнату и читать. По вечерам она тайком снимала какой-нибудь том с полки, уносила к себе, а утром так же незаметно ставила на место.

Консуэло понятия не имела о большинстве политических перемен, катастроф, трагедий и преобразований своей эпохи, за исключением студенческих волнений, прокатившихся по стране и оказавших весьма ощутимое воздействие на жизнь обитателей уединенного пригородного особняка. Надо же было такому случиться, что активная фаза этих волнений, равно как и не менее активное их подавление властями, произошла в тот самый день и час, когда профессор Джонс выбрался в центр города, чтобы

пройтись по аптекам и купить необходимые для его экспериментов препараты. Поход закончился тем, что профессора чуть не растоптала конная полиция. Консуэло пришлось самой делать ему примочки и перевязки и, кроме того, кормить супом и поить пивом из детского рожка с соской, до тех пор пока у него не зажили челюсти и не встали на место едва не выбитые в уличной мясорубке зубы. Рассеянный, думающий только о науке, доктор не учел, что отправляется в город за нужными препаратами в день карнавала – не столько веселого, сколько разнузданного праздника, который каждый год собирал свою дань: несколько погибших и несколько десятков покалеченных в пьяных драках. Впрочем, на этот раз никому и в голову не пришло бы подсчитывать тех, кто пал жертвой привычного веселья, подпитываемого алкоголем: другие, более жестокие и значимые события привели в движение давно не видевшую ничего подобного, словно погрузившуюся в сон, страну. Кто бы мог предположить, что самая серьезная стычка между распоясавшимися студентами и полицией произойдет именно в тот момент, когда профессор Джонс решит перейти центральную улицу города. На самом деле то, что впоследствии было названо бунтом, началось двумя днями раньше; отправной точкой принято считать избрание студентами университетской королевы красоты путем прямого голосования: был создан прецедент всеобщих, честных, по-настоящему демократических выборов – впервые в стране. Водрузив на голову красавицы соответствующую ее королевскому рангу корону, зачинщики беспорядков выступили с поздравительными речами, в которых, помимо цветистых комплиментов победительнице, позволили себе сказать такие слова, как «свобода» и «независимость». Очень быстро студенческий карнавал перерос в митинг, а затем выплеснулся в виде демонстрации на городские улицы. Ничего подобного в стране никогда не случалось, и полиции потребовалось двое суток, чтобы прийти в себя от изумления, осознать происшедшее и нанести ответный удар по бунтовщикам; на пути несущихся галопом конных полицейских как раз и оказался профессор Джонс, вышедший из очередной аптеки с охапкой флаконов и склянок и пачкой рецептов. Нет, он, конечно, видел приближающиеся к нему шеренги всадников со сверкающими мачете, но даже не подумал отойти в сторону или ускорить шаг: мысли его были заняты другим – какой-то химической формулой, чрезвычайно важной для дальнейших исследований. Крики и цокот копыт он воспринял не как предупреждение об опасности, а как звуковой раздражитель, свидетельствующий, что жители города, как всегда, предаются какому-то низкопробному веселью. Что произошло в следующие секунды, он так и не смог вспомнить. В себя он пришел уже на носилках, на которых его несли в больницу для нищих. Сориентировавшись в пространстве, он сумел пробормотать что-то вполне убедительное, что заставило носильщиков сменить курс и отнести его домой. При этом он вынужден был всю дорогу придерживать рукой челюсть, чтобы едва державшиеся на своих местах зубы не повыпадали от тряски и не рассыпались по мостовой. Его положили на постель в спальне, обложили со всех сторон подушками, а пока он приходил в чувство, полиция сумела схватить зачинщиков мятежа и бросить их за решетку; впрочем, избивать задержанных дубинками полицейские не рискнули, потому что среди бунтовщиков оказалось немало отпрысков самых знатных и влиятельных в стране семей. Затем произошло непредвиденное: задержание части студентов нисколько не напугало остальных, а, наоборот, подняло волну протеста в знак солидарности, и уже на следующий день десятки молодых добровольцев пришли к дверям полицейских участков и тюрем с требованием отправить и их за решетку. Их оформляли и распределяли по камерам по мере поступления, но буквально через несколько дней были вынуждены отпустить вместе с зачинщиками беспорядков: в тюрьмах просто не оказалось достаточно камер для такого количества заключенных, а кроме того, стоявший над городом крик и стон сотен матерей начал неблагоприятно сказываться на аппетите и пищеварении Благодетеля.

Несколько месяцев спустя, когда зубы профессора Джонса уже встали на свои места и заново приросли к челюсти, а сам он стал оправляться от тяжелейшего морального потрясения, студенты вновь взбунтовались; на этот раз мятеж был поддержан и некоторыми молодыми офицерами. Наученные горьким опытом, власти церемониться не стали: войска под руководством военного министра жестоко подавили восстание за каких-то семь часов. Те из мятежников, кому удалось спастись в этой бойне, спешно уехали за границу; так, не то в ссылке, не то в эмиграции они прожили до дня смерти Благодетеля Отечества, который скончался тихо и мирно в собственной постели, а не подвешенным за яйца на фонарном столбе на главной площади столицы, о чем так мечтали его противники и чего не без оснований опасался американский посол.

Вместе со смертью старого каудильо подошел к концу долгий период жестокой диктатуры; профессор Джонс засобирался в дорогу – он намеревался перебраться обратно в Европу, уверенный, как и многие другие, что страна неминуемо погрузится в экономический и политический хаос. Тем временем члены кабинета министров, не на шутку перепуганные случившимся и всерьез опасавшиеся народного восстания, собрались на экстренное совещание, чтобы решить, как быть дальше; в этот момент кто-то и предложил обратиться за помощью к уважаемому иностранному доктору. Это предложение было мотивировано тем, что поскольку в свое время труп Сида Кампеадора [3] , привязанный к седлу верного коня, смог дать бой маврам, то почему бы покойному президенту Виталисио [4] не продолжать править после смерти в виде забальзамированной мумии, восседающей на троне тирана. Ученый муж явился во дворец в сопровождении Консуэло, которая несла чемоданчик с реактивами и по дороге с непроницаемым лицом разглядывала город: дома с красными крышами, трамваи, людей в соломенных шляпах и двухцветных ботинках, президентский дворец, впечатление от роскоши которого было, безусловно, несколько смазано всеобщим беспорядком и следами поспешного бегства некоторых его обитателей. В течение нескольких последних месяцев, когда всем, кто знал истинное положение дел, было ясно, что дни диктатора сочтены, система бзопасности дворца как-то сама собой ослабла и стала давать сбои; теперь же, через несколько часов после смерти правителя, в президентском дворце царил такой беспорядок, что ни у ворот, ни внутри здания вообще никто не остановил профессора и его ассистентку; у них даже не поинтересовались, кто они такие и с какой целью прибыли во дворец. Они прошли через множество гостиных и коридоров и наконец оказались в самой дальней части дворца – в той самой комнате, где и покоился человек, еще совсем недавно обладавший неограниченной властью, отец едва ли не сотни внебрачных детей, владелец огромного, просто неслыханного состояния. Тот, кто десятилетиями вершил судьбы страны и всех своих многочисленных подданных, лежал на постели в ночной рубашке, в тонких лайковых перчатках и был насквозь пропитан собственной мочой. У входа в президентскую спальню собрались несколько наложниц и кое-кто из перепуганной свиты; никто, включая и самих министров, не знал, как поступить: бежать за границу или остаться и посмотреть, сможет ли мумия Благодетеля продолжать руководить страной. Профессор Джонс подошел к трупу и стал разглядывать его с тем интересом, с каким энтомолог рассматривает очередное попавшее к нему занятное насекомое.

3

Сид Кампеадор (Родриго Диас де Бивар; 1043–1099) – кастильский дворянин, самый знаменитый участник Реконкисты, главный герой испанского национального эпоса «Песнь о моем Сиде» (XII в.) и многочисленных романсов.

4

Виталисио (исп. vitalicio) – «пожизненный»; в данном случае – пожизненный президент.

– Доктор, это правда, что вы умеете сохранять тела умерших? – спросил заплывший жиром мужчина с усами, очень похожими на те, что носил диктатор.

– Мм…

– Я бы настоятельно рекомендовал вам больше этим не заниматься, по крайней мере здесь, сейчас и с этим конкретным покойником. Я даю вам этот совет по праву человека, который теперь будет управлять страной, ибо покойный президент был моим единоутробным братом, – пригрозил профессору другой мужчина, посчитавший необходимым подкрепить свои слова, словно невзначай коснувшись здоровенного пистолета, заткнутого за пояс.

В этот момент в спальне президента появился военный министр, который, в свою очередь, тоже хотел поговорить с ученым, причем для этого отвел его в сторону, чтобы их разговор не был слышен посторонним.

– Даже не думайте пытаться забальзамировать тело президента…

– Мм…

– Очень рекомендую вам не соваться не в свое дело, и поверьте мне, я знаю, что говорю: править страной предстоит мне, и никто не осмелится встать на моем пути, потому что вооруженные силы находятся исключительно в моем подчинении.

Растерянный и сбитый с толку профессор вышел из дворца в сопровождении Консуэло. Он так и не узнал, кто его вызывал, зачем и на каком основании. По дороге домой он все время бурчал себе под нос, что ни один нормальный человек никогда не поймет, что творится в голове у этих жителей тропиков, а в его положении лучше всего вернуться в родную страну, где, по крайней мере, действуют общепризнанные законы логики и здравого смысла и откуда ему вообще не следовало уезжать.

Военный министр назвался верховным правителем, не слишком хорошо представляя себе, чем ему на самом деле предстоит заниматься: всю жизнь он был в подчинении у Благодетеля и даже не помнил, когда в последний раз ему приходилось самостоятельно принимать хоть какое-либо решение. В столице царила атмосфера неуверенности: народ отказывался верить в то, что президент Виталисио действительно умер; люди полагали, что траурные мероприятия – это своего рода спектакль, что старик, лежащий в роскошном, достойном фараона гробу, вовсе не Благодетель и что весь этот маскарад затеял сам диктатор, чтобы поймать с поличным своих недоброжелателей. Жители столицы позапирались в своих домах и старались без крайней необходимости не показываться на улице; дошло до того, что гвардия прошлась по жилым кварталам, вламываясь в дома и квартиры: людей буквально пинками выталкивали на улицу и гнали на центральные проспекты и площади, чтобы граждане, выстроившись бесконечной вереницей, изобразили искреннее горе и стремление отдать последние почести Отцу Нации; сам он тем временем уже начал пованивать, несмотря на то что его тело было со всех сторон обставлено свечами из первосортного натурального воска и обложено великолепными ирисами, специально доставленными самолетом из Флориды. Увидев роскошные похороны, проведенные по всем правилам самыми высокопоставленными служителями Церкви, облаченными в пышные церемониальные одежды, народ в конце концов уверовал: такая штука, как бессмертие, оказалась неподвластна даже тирану. Люди вышли на улицы, чтобы отпраздновать это долгожданное событие. Страна словно проснулась после долгой сиесты, и чувство тоски и усталости, угнетавшее народ многие годы, развеялось буквально в течение каких-то нескольких часов. Люди не верили тем мыслям, на которых ловили самих себя: да как же это так, неужели они и вправду мечтают о том, что можно назвать свободой? Они кричали, танцевали, швырялись камнями, били окна и даже разграбили виллы, принадлежавшие некоторым семьям, особо обласканным прежним режимом; более того, они сожгли здоровенный черный «паккард» с президентским штандартом на крыле: именно на этой машине разъезжал Благодетель, наводя ужас на всех, кто попадался ему на пути. Впрочем, через некоторое время военный министр взял себя в руки, преодолел охватившую его растерянность, занял президентское кресло и первым же указом распорядился несколько поумерить народное ликование посредством разгона манифестаций и стрельбы по тем, кто совсем уж зарвался и перестал отличать мечты от реальности. Вслед за этим новый правитель обратился к своему народу с речью, которую транслировали по радио на всю страну. Главным мотивом этого обращения был какой-то никому неведомый «новый порядок», который следовало установить в государстве; в общем, постепенно в стране вновь воцарились мир и покой. Тюрьмы, в которых содержались политические заключенные, опустели, ибо их следовало привести в порядок и подготовить к приему нового потока узников; в том, что их окажется немало, никто в стране не сомневался. Через какое-то время был сформирован и новый кабинет министров, не без оснований названный прогрессивным. Еще бы: это правительство пообещало ни много ни мало как превратить страну в государство двадцатого века; эта идея вовсе не была эффектным лозунгом или красивым образом. Стране действительно следовало встряхнуться и постараться догнать убегающее время, ибо в течение предыдущих тридцати с лишним лет она практически не развивалась. На этом девственном политическом пейзаже стали происходить разительные перемены: образовывались первые партии, был учрежден парламент, а в умах граждан началась эпоха возрождения – новые идеи и проекты посыпались как из рога изобилия.