Ева Луна

Альенде Исабель

— Это мой муж, — наконец сказала она.

— Это мой отец, — подтвердил Рольф Карле, изо всех сил стараясь говорить спокойно и по возможности печально.

— Примите мои соболезнования. Ваша семья понесла невосполнимую утрату… — пробубнил доктор, почему-то покраснев при этом. Он вновь накрыл труп простыней, и все трое несколько минут постояли рядом с покойником, рассеянно глядя на контуры тела, вырисовывавшиеся под тканью. — Я еще не проводил вскрытия, но, по-моему, речь идет о самоубийстве; очень, очень вам сочувствую.

— Ну что ж, полагаю, на этом формальности закончены, — сказала мать.

Рольф взял ее под руку, и вдвоем они не торопясь вышли из зала. Звук шагов, гулко разносившийся по пустому помещению с голым цементным полом, на всю жизнь остался в памяти Рольфа и всегда ассоциировался у него в душе с чувством радости и покоя.

— Никакое это не самоубийство. Твоего отца убили твои товарищи по школе, — заявила сеньора Карле, когда они с сыном вернулись домой.

— Откуда ты знаешь, мама?

— Я просто уверена в этом, и я готова поблагодарить их за то, что они сделали, потому что, если б они не решились на этот поступок, нам с тобой рано или поздно пришлось бы это сделать самим.

— Пожалуйста, не говори так, — испуганно пробормотал Рольф, которому и в голову не

могло прийти, что в душе его матери остались хоть какие-то чувства, кроме покорности и страха; теперь же, после смерти отца, выяснилось, что мать не только боялась, но и всем сердцем ненавидела этого страшного человека. До того Рольф считал, что такое чувство испытывает только он сам. — Ну все, что случилось, то и случилось. Давай забудем об этом.

— Нет уж, ни в коем случае, мы не должны забывать о том, что с нами было; наоборот, мы должны всегда об этом помнить, — сказала мать, как-то по-новому улыбаясь сыну.

Жители деревни так настойчиво пытались стереть следы об учителе Карле и его странной смерти из общей памяти, что вполне преуспели бы в этом, если бы не вмешались сами мальчишки-убийцы. Долгие годы они копили обиду, злость и смелость, чтобы решиться на такой действительно дерзкий, чудовищный поступок. Подсознательно каждый из них понимал, что, наверное, никогда в его жизни не произойдет ничего более значительного. Им вовсе не хотелось, чтобы память об этом поступке — не важно, называть ли его злодеянием или благодеянием, — бесследно растаяла, как стираются воспоминания о чем-то обыденном. Нет, конечно; на похоронах учителя они стояли вместе с другими учениками в парадных костюмах и подпевали заупокойным молитвам. Они же, как самые старшие, возложили к гробу венок от имени учеников школы и при этом все время смотрели куда-то в землю, чтобы никто не заметил, как они обмениваются заговорщическими взглядами. После похорон они с полмесяца хранили полное молчание, все ожидая, что в одно прекрасное утро им предъявят обвинение, подтвержденное неопровержимыми уликами, арестуют и отправят в тюрьму. Страх пропитал их насквозь, и некоторое время мальчишки просто не знали, как жить дальше с этим страхом. Так продолжалось до тех пор, пока им не подвернулась возможность выразить свои страхи в словах, придав им таким образом форму. Дело было после урока физкультуры, на котором старшеклассники играли в футбол: после матча в раздевалке собрались игроки обеих команд; довольные жизнью и насквозь пропотевшие, они переодевались и принимали душ со смехом, шутками и, как подобает мальчишкам, то и дело устраивая возню. Пятеро подростков, участвовавших в убийстве, не сговариваясь, задержались в душе дольше остальных и, когда в раздевалке не осталось лишних свидетелей, не одеваясь, подошли к зеркалу и внимательно осмотрели друг друга, чтобы окончательно убедиться, что ни на одном из них не осталось видимых следов случившегося. Один из парней улыбнулся, рассеяв этой улыбкой нависшую было над ними тень опасности. Мальчишки вдруг почувствовали себя такими же, какими были до убийства. Они хлопали друг друга по плечам, обнимались и кривлялись совсем как маленькие дети. В конце концов, Карле получил по заслугам: он был редкостной скотиной, садистом и психопатом, — вынесли они себе оправдательный приговор. Затем, вспомнив в подробностях, как все происходило в день убийства, они обнаружили огромное количество оставленных ими неопровержимых улик и ведущих к ним следов. То, что их до сих пор не арестовали, можно было списать либо на чудо, либо же на нежелание тех, кто должен был расследовать это дело, докопаться до истины. С этого момента все пятеро уверовали в свою безнаказанность. В конечном счете, если хорошенько подумать, кому придет в голову выдвинуть против них обвинения? Если будет назначено расследование, то вести его станет не кто иной, как начальник местной полиции — отец одного из участников преступления. Дойди дело до суда — и председательствующим на нем был бы деревенский судья, приходившийся дедушкой одному из убийц. Что же касается присяжных, то практически все они были бы родственниками, друзьями или соседями тех семей, в которых росли и воспитывались все пятеро. В этом маленьком городке все знали друг друга, многие семьи породнились между собой, и никому, похоже, не хотелось ворошить случившееся и копаться в истинных причинах смерти Лукаса Карле. Судя по всему, даже его ближайшие родственники не слишком переживали по поводу его безвременной кончины, а, скорее наоборот, вздохнули с облегчением. Поговорив друг с другом, парни выяснили то, что каждый из них давно подозревал: и жена, и сын учителя-садиста втайне мечтали о том, чтобы он исчез из их жизни, причем исчез все равно, каким образом; и, когда это наконец произошло, ветер благодатных перемен в первую очередь коснулся именно их дома и, пройдясь по нему от крыши до пола, наполнил его уже забытым в семье Карле свежим воздухом и ощущением чистоты и легкости.

Ребята поклялись друг другу не забывать о своем поступке, теперь казавшемся им героическим подвигом; этого они добились в полной мере; более того, история убийства стала передаваться из уст в уста, начала обрастать дополнительными невероятными деталями и спустя весьма короткое время превратилась в самую настоящую легенду. Мальчишки организовали своего рода клуб, в который приняли друг друга на условиях, сформулированных в тайной присяге. Иногда по вечерам они собирались на опушке леса, чтобы отдать дань памяти самой знаменательной пятнице в их жизни. Главной целью этих сборищ было поддержание воспоминаний о случившемся в должной боевой форме. Вспоминали ребята каждый свой шаг, каждое движение; всякий раз они подробно пересказывали друг другу, как один из них швырнул в голову учителя здоровенный камень, отчего тот упал на землю как подкошенный; вспоминали, естественно, и приготовленную заранее веревку со скользящим узлом, вспоминали, как залезали на дерево, как набрасывали петлю на шею все еще лежавшего без чувств учителя; хорошо запомнился им и тот миг, когда он, уже вздернутый, вдруг открыл глаза и забился в предсмертных конвульсиях. Члены этого тайного общества решили обозначить свою принадлежность к братству маленьким кружочком белой ткани, нашитым на левый рукав форменной школьной куртки. Вскоре весь поселок оказался в курсе сакрального смысла, приписываемого этому знаку. Знал об этом и Рольф Карле, душа которого разрывалась между благодарностью к убийцам, освободившим его от мучителя, и унизительной необходимостью носить фамилию повешенного, а также в равной степени стыдом за то, что у него самого не хватило решимости и сил ни сделать это самому, ни отомстить убийцам своего отца.

* * *

Рольф Карле стал

худеть на глазах. Его организм отказывался принимать пищу: стоило ему поднести ко рту ложку, как та превращалась в отцовский язык; со дна тарелки на него смотрели мутные глаза покойника; даже хлеб, казалось, был того же цвета, что и кожа на руках отца. Ночами Рольфа била дрожь, а днем он придумывал разные предлоги, чтобы не выходить из дому; впрочем, чувствовал он себя действительно плохо и страдал от головной боли. Правда, мать заставляла его съедать все, что положено, а потом почти насильно выпроваживала в школу. Он терпел эти мучения двадцать шесть дней. Утром двадцать седьмого дня, увидев на перемене пятерых своих товарищей по школе с одинаковыми метками на рукавах, он согнулся пополам от приступа рвоты. Даже когда у него в желудке уже ничего не осталось, позывы не прекратились, и директор, не на шутку встревожившись, вызвал «скорую помощь» из соседнего городка. Рольфа отвезли в больницу, где продержали несколько дней. Все это время его то и дело выворачивало наизнанку. Увидев сына в таком состоянии, госпожа Карле интуитивно поняла, что, несмотря на внешнюю схожесть симптомов, заболевание не имеет ничего общего с обычным отравлением или несварением желудка. Врач, живший в их деревне, — тот самый, который принимал у нее роды и который выдал ей, как вдове, свидетельство о смерти мужа, — предложил матери перевезти мальчика домой. Здесь он внимательно осмотрел Рольфа и прописал ему целый набор каких-то таблеток, а самой госпоже Карле в разговоре по душам посоветовал не слишком переживать по поводу недомогания сына: с его точки зрения, Рольф на самом деле был парнем здоровым и крепким, а этот кризис, несомненно, связан с пережитым потрясением и через какое-то время должен пройти сам собой. Вскоре, заверил доктор госпожу Карле, парнишка снова сможет в полную силу заниматься спортом, а там, того и гляди, начнет всерьез ухлестывать за девчонками. Госпожа Карле выдавала Рольфу таблетки в строгом соответствии с полученными врачебными указаниями; через несколько дней, заметив, что препараты не дают ожидаемого эффекта, она по собственной инициативе удвоила дозу каждого из лекарств. Все было безрезультатно. Рольф по-прежнему ничего не ел, а главное, от недоедания и общей слабости у него началось помутнение рассудка, выражавшееся в видениях и галлюцинациях. Ему то мерещился повешенный отец, то вдруг вспоминался страшный день, когда вместе со старшим братом ему пришлось хоронить погибших узников концлагеря. Взгляд безмятежных глаз Катарины неотступно следовал за ним. Сестра ходила за Рольфом по всему дому, а под вечер брала его за руку и пыталась спрятаться вместе с ним под кухонный стол. Удавалось это им лишь отчасти, потому что оба за последнее время заметно выросли. В конце концов они свернулись калачиком рядом друг с другом, и Катарина на свой манер забормотала какую-то длинную, почти бесконечную колыбельную, которую она запомнила с детства.

В следующий четверг рано утром мать вошла в комнату сына, чтобы накормить его завтраком и отправить в школу. Едва она переступила порог, как Рольф, бледный и истощенный, метнулся к противоположной стене и словно распластался по ней. Судя по всему, он был готов умереть, но не выходить из комнаты, где, впрочем, чувствовал себя ничуть не лучше, чем в любом другом месте: неотступно следовавшие за ним призраки прошлого вконец измотали и истерзали его душу. Госпожа Карле поняла, что так просто преодолеть болезнь, обрушившуюся на сына, не удастся; он явно сгорал от чувства вины за то, что сам мечтал совершить то преступление, которое по милости его товарищей по школе избавило их от ненавистного отца. Не говоря ни слова, госпожа Карле подошла к двери кладовки-чулана и, открыв ее, стала рыться в старых вещах. Многое из того, что попадалось ей под руку, она уже давным-давно считала потерянным. Здесь была одежда, которую уже никто не носил, игрушки, которые дети переросли, рентгеновские снимки мозга Катарины, ружье, подаренное когда-то Йохену. Наткнулась она и на красные кожаные туфли с каблуками-шпильками; она сама себе удивилась, поняв, что не испытывает ни особой боли, ни каких-то ярко выраженных неприятных эмоций при взгляде на эти туфли. Ей почему-то даже не захотелось выбросить их в мусорную яму; вместо этого она отнесла их в гостиную и повесила над каминной полкой по обе стороны от портрета своего покойного мужа, соорудив таким образом некое подобие алтаря в его честь. Наконец она нашла то, что искала: потертый армейский брезентовый ранец с крепкими кожаными ремнями — тот самый, который Лукас Карле носил во время войны; со свойственной ей тщательностью, с какой делала всю работу дома и в огороде, она уложила в ранец вещи младшего сына. Поверх одежды пристроила собственную фотографию, сделанную в день свадьбы, и картонную коробочку, выложенную изнутри шелком, в которой хранился локон волос Катарины, а сверху — сверток с овсяными галетами, испеченными ею накануне.

— Давай-ка, сынок, одевайся, ты уезжаешь в Южную Америку, — объявила она не терпящим возражений тоном.

Вот так Рольф Карле и оказался на борту норвежского судна, которое перевезло его на другой конец света, подальше от мучивших кошмаров. Мать проводила его на поезде до ближайшего порта, купила сыну билет третьего класса, завернула оставшиеся деньги в носовой платок и пришила этот сверточек вместе с адресом дяди Руперта к подкладке брюк мальчика, строго-настрого приказав ни под каким видом не снимать их. Все это она проделала с абсолютно бесстрастным лицом и на прощание быстро, словно походя, чмокнула сына в лоб — так, как она это делала каждый день, когда он уходил в школу.

— Я надолго еду, мама?

— Не знаю, Рольф.

— Нельзя мне уезжать, я же остался единственным мужчиной в семье, я должен заботиться о тебе.

— За меня не волнуйся, все будет хорошо. Я тебе напишу.

— Катарина ведь больна, не могу я ее бросить…

— Твоей сестре жить все равно осталось недолго, мы же всегда знали об этом, так что нет смысла беспокоиться за нее. Что случилось? Ты что, плачешь? Нет, Рольф, ты не похож на моего сына, пойми, ты уже не в том возрасте, чтобы плакать, как маленький. Давай вытри нос и марш на борт, а то люди на нас оглядываться начнут.

— Мама, мне плохо, меня тошнит.

— Еще чего не хватало! Я запрещаю тебе блевать. Не вздумай опозорить меня перед посторонними; давай живо на трап, а как окажешься на борту, быстро иди на нос и стой там. Даже не вздумай оглядываться назад. Прощай, Рольф.

Не вняв прощальному материнскому напутствию, мальчик пробрался на корму и оттуда увидел, что мать смотрит вслед удаляющемуся судну. Так она и простояла на самом краю причала, пока оно не скрылось за горизонтом. В памяти Рольфа навсегда запечатлелся этот образ матери: одетая в черное платье, в фетровой шляпе, с сумочкой из искусственной крокодиловой кожи, она стоит на причале и молча смотрит вдаль, на раскинувшееся перед ней море.