Ева Луна

Альенде Исабель

Наши встречи с Уберто не были образцом упорядоченности; он пропадал то на пару недель, а то на несколько месяцев. Он никогда не звонил мне, не писал, не передавал никаких вестей через своих соратников, но в один прекрасный день, когда я меньше всего этого ожидала, он появлялся передо мной на улице как из-под земли. Ощущение было такое, что он знал, где я нахожусь в любую секунду, и ему известна вся моя жизнь. Можно было подумать, будто все это время он был где-то рядом и наблюдал за мной из какого-нибудь темного угла. Внешне он всегда выглядел по-разному: то отпускал усы, то отращивал бородку, то перекрашивал волосы, — как будто следил за модой или играл в какую-то шпионскую игру. Эти превращения и переодевания пугали меня, но в то же время и притягивали к нему; у меня возникало ощущение, что я люблю не одного, а сразу нескольких мужчин. Я, конечно, мечтала о доме или квартире, где бы мы могли жить с ним вдвоем, я хотела готовить ему, стирать его одежду, каждый вечер ложиться с ним в одну постель, бродить с ним по городу, держа под руку, как и подобает настоящим супругам. Я прекрасно видела и понимала, что он истосковался по любви, по нежности, по честным взаимоотношениям, по радости, по всему, что возникает между любящими людьми. Он сжимал меня в объятиях так, словно хотел

выпить до последней капли, чтобы утолить годами копившуюся жажду. Он несколько раз повторял мое имя, и его глаза наполнялись слезами. Мы часто говорили с ним о прошлом, вспоминали детство и нашу первую встречу, но, кроме прошлого, у нас, похоже, не было ничего общего: в разговорах мы не касались ни настоящего, ни будущего. Иногда у нас не было даже часа: несколько минут вдвоем — и вот он уже бежит куда-то, исчезает за дверью, обняв меня на прощание. Если не было такой спешки, я лежала рядом с ним, гладила его тело, словно изучая: я пересчитывала все его старые и новые шрамы, все родинки, отмечала, что он опять похудел, что его руки стали еще мозолистее, а кожа — совсем сухой, словно дубленая. А что это у тебя, похоже на свежую ссадину? Ничего, не обращай внимания, иди сюда. От каждой такой встречи оставался какой-то странный, горький привкус, смесь вкуса страсти, отчаяния и чего-то похожего если не на любовь, то на почитание. Чтобы он не нервничал и не переживал понапрасну, я иногда делала вид, будто получаю удовольствие, которого на самом деле не испытывала. Мне так хотелось удержать его, хотелось, чтобы он по-настоящему полюбил меня, что я даже прислушалась к некоторым советам Мими; по крайней мере, у меня хватило ума не демонстрировать на практике ни одного из акробатических трюков, почерпнутых из книг в доме Сеньоры, и не рассказывать, как умело и нежно ласкал меня Риад Халаби; я не говорила о своих любовных фантазиях и решила не показывать те линии и точки на своем теле, по которым Риад, как по струнам и нотам, вел меня к величайшему блаженству; я прекрасно понимала, что он замучил бы меня вопросами, откуда я это знаю, кто меня всему этому научил и когда это было. Несмотря на тянувшийся за ним с подросткового возраста шлейф славы большого сердцееда, а может быть, именно благодаря этому, со мной он вел себя сдержанно и лишь иногда позволял чуть хвастливо намекнуть на свои былые победы. Ты особенная, я тебя уважаю, ты не такая, как другие; какие еще другие, допытывалась я, а он лишь загадочно улыбался и отмалчивался. Я благоразумно не стала рассказывать ему о моей влюбленности в Камаля, о безнадежной, но такой прекрасной любви к Риаду, о коротких встречах и романах, которые были у меня с другими мужчинами. Когда он начал выяснять, где, когда и с кем я потеряла девственность, то первым делом я попыталась отшутиться, а затем разозлилась: какое тебе дело до моей девственности, можно подумать, что ты мне невинным мальчиком достался; я понимала, что такой ответ Уберто не понравится, но не ожидала, что его реакция будет настолько бурной; казалось, еще немного, и он набросится на меня с кулаками; я вовремя осеклась и решила не рассказывать о прекрасной ночи с Риадом Халаби, наскоро сочинив невеселую сказочку о том, что меня изнасиловали полицейские в Аква-Санте в тот день, когда я была задержана по подозрению в убийстве Зулемы. Мы с ним страшно переругались, но в какой-то момент он вдруг остыл и даже извинился передо мной: прости, я не имею никакого права, я просто животное, ты ни в чем не виновата, Ева, а эти сволочи еще мне за все заплатят, клянусь тебе, я сведу с ними счеты.

— Когда мы сможем оставаться вдвоем спокойно столько, сколько захотим, то все наладится, и мы сумеем лучше понимать и чувствовать друг друга, — настойчиво твердила я, обсуждая с Мими свою личную жизнь.

— Если ты несчастлива с ним сейчас, то и никогда не будешь. Не понимаю я тебя, что ты в нем нашла и зачем он тебе, такой странный парень.

Роман с Уберто Наранхо на долгое время перевернул всю мою жизнь, я ни о чем и ни о ком другом даже думать не могла; голова у меня была занята лишь одним: я ждала очередной встречи и думала о том, как завоевать его, как заставить его быть всегда рядом. Я стала плохо спать, меня мучили кошмары, я ничего не понимала и не могла сосредоточиться ни на работе, ни на своих сказках; впервые в жизни не справляясь с нахлынувшими проблемами и чувствами, я стала таскать из домашней аптечки транквилизаторы и принимала их втайне от Мими. Но время шло, и в конце концов призрак Уберто Наранхо как-то съежился, перестал быть вездесущим и сжался до куда более удобного и практичного размера; я наконец вспомнила, что такое нормальная жизнь; помимо бесконечного ожидания, у меня появились другие дела и интересы. Нет, конечно, я по-прежнему чувствовала свою зависимость от этого человека и от встреч с ним, я любила его и воспринимала себя как главное действующее лицо какой-то великой трагедии, как героиню романа, но все же смогла вновь начать жить обычной жизнью и даже начала по вечерам снова писать. Я вспомнила, чем закончилась моя влюбленность в Камаля, и извлекла из памяти данное самой себе и подзабытое было обещание никогда никого ни к кому не ревновать. Слишком уж дорого это обходится, если угодишь в сети коварного чувства ревности. Мне удалось поменять свое отношение к происходящим событиям, и я перестала переживать по поводу того, встречается ли Уберто с другими женщинами, пока пропадает неизвестно где, и приказала себе не думать, что он, собственно говоря, для большинства окружающих и даже для Мими вовсе не идейный борец и повстанец, а самый обыкновенный бандит с большой дороги; я заставила себя думать о нем как о человеке, сражающемся за какое-то большое и важное дело; мне же об этом деле знать не полагалось. Уберто Наранхо живет в особом недоступном мире, где правят другие, суровые и жестокие законы, и этот мир и его дело, за которое он готов отдать жизнь, для него важнее всего на свете, даже важнее нашей любви. Я заставила себя понять это, осознать и смириться как с данностью. Я культивировала в себе романтическое отношение к этому мужчине, который с каждой встречей становился все более строгим, сухим, сильным и молчаливым; в общем, откорректировав свое отношение к происходящему, я наложила на себя лишь одно строгое ограничение: перестала строить планы на будущее.

В тот день, когда рядом с фабрикой, где я работала, убили двоих полицейских, подтвердились мои, и без того серьезные, подозрения, что тайная жизнь Уберто напрямую связана с партизанским движением. Патруль расстреляли из проезжавшей по улице машины. Стреляли прямо на ходу. К месту происшествия

тотчас же сбежались зеваки, а через несколько минут прибыла полиция, «скорая» и грузовики с солдатами. Они окружили и обыскали все прилегающие кварталы. У нас на фабрике остановили работу, выгнали рабочих во двор и перерыли все производственные и административные помещения от подвалов до чердаков; наконец нас отпустили, приказав расходиться по домам. Обыски и облавы шли уже по всему городу. Я пошла в сторону автобусной остановки и на полпути наткнулась на ждавшего меня Уберто Наранхо. К тому времени мы не виделись с ним, наверное, месяца два, если не больше, и мне стоило некоторых усилий узнать его; на этот раз дело было не в маскировке, просто он как-то неожиданно и сразу заметно постарел. Я не испытала никакого удовольствия в его объятиях и даже не попыталась сделать вид, что мне хорошо. Мои мысли и чувства были далеко от нашей постели. Уже потом, когда мы с ним, еще не одетые, сидели на смятых простынях, я вдруг почувствовала, что мы с каждым днем становимся друг другу все более чужими.

— Извини, что-то мне нехорошо. День сегодня тяжелый был, у нас тут двоих полицейских убили, а я их знала, они обычно дежурили в нашем квартале, всегда со мной здоровались. Одного звали Сократес — ничего себе имя для полицейского; он вообще был хороший парень. И их обоих просто в упор застрелили.

— Их казнили, — возразил Уберто Наранхо. — Их казнил народ. Никакое это не убийство, выбирай слова правильно. Убийцы — это как раз полицейские и есть.

— Да ты что такое говоришь?! Неужели ты сторонник терроризма?

Он одним сильным движением отодвинул меня и, глядя прямо в глаза, коротко растолковал мне свою политическую позицию:

— Когда борешься с правительством, насилие неизбежно. Разве безработица, бедность, коррупция, социальное неравенство не являются формами насилия? Государство издевается над людьми, применяя самые жестокие репрессивные методы для подавления недовольства, а эти убитые полицейские не кто иные, как наемники правящего режима, они защищают интересы своих же классовых врагов, и поэтому их казнь является абсолютно легитимным актом; это одна из форм борьбы народа за свободу.

Выслушав Уберто, я долго молчала, не зная, что сказать. Мне вдруг стало понятно, куда и зачем он так надолго исчезает, я поняла, откуда берутся новые шрамы на его теле, куда все время торопится, почему на его лице застыла, как маска, какая-то фатальная обреченность и откуда тот магнетизм, который наэлектризовывает воздух вокруг и заставляет меня трепетать, словно бабочку на ветру.

— Почему ты мне раньше ничего не сказал?

— Было бы лучше, если бы ты и сейчас ничего не знала.

— Ты мне не доверяешь?

— Не в этом дело; просто постарайся понять: это война.

— Если бы я все знала, мне было бы легче жить все эти годы.

— Даже наши встречи если не преступление, то уж точно безумие. Ты только представь, что будет, если тебя заподозрят в связях с повстанцами и начнут допрашивать.

— Я ничего не скажу!

— Ты их не знаешь, они и мертвого заставят говорить. Да, ты нужна мне, я не могу бросить тебя, не могу жить без тебя, но всякий раз, когда я приезжаю сюда, меня охватывает чувство вины: я ведь подвергаю опасности общее дело, нашу организацию, жизни моих товарищей.

— Возьми меня с собой.

— Я не могу, Ева.

— У вас там, в горах, нет женщин?

— Нет. Война штука жестокая, нам не до любви, и я только надеюсь, что настанут лучшие времена, и тогда мы сможем быть вместе и любить друг друга по-настоящему.

— Почему ты решил, что можешь приносить в жертву борьбе и свою жизнь, и мою?

— Это не жертва. Мы строим новый мир, новое общество, живущее совсем по другим законам, и настанет день, когда все мы будем равны и свободны…

Я вспомнила давний вечер, когда мы познакомились, — двое детей, затерявшихся в большом городе и случайно встретившихся на площади. Он уже тогда воспринимал себя самым настоящим мужчиной и по одной этой причине был вправе строить свою жизнь по собственному замыслу; я же, по его глубокому убеждению, имела несчастье родиться женщиной и в силу этого должна была терпеливо сносить от окружающих никому не нужную опеку и строго соблюдать все наложенные на меня ограничения. В его глазах я всегда была существом, которое должно от кого-то зависеть. Уберто впитал в себя эту систему ценностей еще до того, как научился по-настоящему мыслить; никакая революционная борьба не могла заставить его изменить отношение к женщине. Я вдруг четко поняла, что все сложности в наших отношениях не имеют ничего общего с превратностями партизанской жизни; да, сейчас он все списывал на сложную ситуацию и трагические поражения в борьбе, но даже если бы его мечта сбылась, то равенство, за которое он готов был отдать жизнь, не распространилось бы на меня. Для Наранхо и людей, ему подобных, народ состоял из одних лишь мужчин; нет, мы, конечно, должны были участвовать в их борьбе, но нам отказывали в праве принимать решения и брать на себя какие-либо полномочия. Никакая его революция не изменила бы моей судьбы: в любых обстоятельствах мне пришлось бы точно так же пробиваться в жизни, преодолевая отчаянное сопротивление мужчин до конца своих дней. Наверное, именно тогда я поняла, что моя жизнь — это война с непредсказуемым исходом, а раз так, то лучше вести ее радостно, с улыбкой на лице, чтобы не потратить жизнь на мрачное ожидание никем не обещанной победы. Кто его знает, как оно все обернется; радоваться нужно уже сейчас. Похоже, Эльвира была права: надо быть не просто храброй, а очень храброй и всегда готовой вступить в схватку с превосходящими силами противника.

В тот день мы поссорились и расстались, очень недовольные друг другом, но прошло каких-то две недели, и Уберто Наранхо вновь приехал ко мне как ни в чем не бывало; я поняла, что ждала его, как всегда скучая ничуть не меньше, чем обычно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Резкий рост активности партизанских отрядов заставил Рольфа Карле вернуться в страну откуда-то из-за границы.

— Считай, что на некоторое время турпоездки по миру закончились, — сообщил ему сидевший за директорским столом Аравена.

За последнее время немолодой уже журналист сильно располнел, у него стало пошаливать сердце, и он был вынужден ограничить себя в привычных удовольствиях. Из всех радостей жизни ему остались доступны лишь хороший стол, неизменные сигары и игриво-похотливый взгляд на восхитительные и, увы, ставшие теперь неприкасаемыми филейные части дочек дяди Руперта, чей пансион в колонии он продолжал посещать с завидной регулярностью. Впрочем, ограничения, наложенные возрастом и болезнями, ни в коей мере не снизили его профессиональной активности и интереса к событиям, происходившим в стране.