Ева Луна
Шрифт:
— Не суйся не в свое дело, только наживешь неприятности! — в ужасе воскликнула она, когда узнала о проекте, в котором я согласилась участвовать.
— Я не могу отказаться, Мими. Нельзя не видеть, что происходит в стране.
— Знаешь что, как-то мы до сих пор жили без участия в общественной жизни и борьбе, слава богу, ума хватало, может, поэтому мы до сих пор и живем спокойно. Ты сама посуди: здесь, в столице, да и вообще в стране никому ни до чего нет дела и твои дорогие партизаны не имеют никаких шансов на победу. Ева, вспомни, с чего мы с тобой начинали! Я по ошибке природы родилась в мужском теле, меня дразнили педерастом, меня насиловали, арестовали, бросили в тюрьму, и где я теперь? Понимаешь, к чему я клоню? Я всего в жизни добилась сама. А ты? Ты всю жизнь работала, ты родилась вне брака, в твоих жилах течет немыслимая смесь разных кровей, у тебя нет семьи, тебя никто ничему не научил, тебя никогда по-настоящему не лечили, о тебе не заботились, даже первую таблетку витаминов ты съела, заработав на нее сама. Но как бы то ни было, мы с тобой выбрались
В некотором смысле она была права: к тому времени нам действительно удалось кое в чем рассчитаться с жизнью по полной программе и еще остаться в плюсе. Что такое бедность и даже нищета, мы прекрасно помнили, цену деньгам знали, что, впрочем, не мешало нам тратить их не слишком разумно и бережливо. Однако мы уже зарабатывали достаточно и могли позволить себе кое-какие излишества и даже элементы роскоши. Мы считали себя почти богатыми. Я получила аванс за свой сценарий — сумму, казавшуюся мне целым состоянием; эти деньги просто жгли мне руки и оттягивали карманы. Мими, в свою очередь, была в расцвете творческих сил и уже несколько лет оставалась одной из самых востребованных актрис в стране. Ей наконец удалось подобрать нужную комбинацию ежедневных разноцветных таблеток, и она чувствовала себя в новом теле, будто с ним и родилась. От ее былой робости не осталось и следа: теперь она была готова пошутить даже на те темы, от одного намека на которые в прошлом заливалась румянцем. Помимо роли Алехандры в телеромане, она готовилась к репетициям в театре: ей предложили главную роль в спектакле, посвященном шевалье де Эону, трансвеститу XVIII века, тайному агенту, служившему французской короне в женском платье; обман был обнаружен, лишь когда этот искусный шпион скончался в возрасте восьмидесяти двух лет и слугам пришлось переодевать труп для похорон. Мими сам Бог велел сыграть эту роль, и пьеса была написана специально для нее самым знаменитым в стране драматургом. По-настоящему же счастливой ее делали не успехи в творчестве, а обретенная гармония в личной жизни: астрологические расчеты совпали с ее чувствами, и она поняла, что встретила наконец человека, с которым будет счастлива провести свои зрелые годы. Встречи с Аравеной становились все более частыми, пробуждая в ее сердце прямо-таки юношеские восторги и иллюзии; такого романа у нее не было еще никогда: этот человек ничего от нее не требовал, заваливал подарками, осыпал комплиментами, водил по самым модным клубам и ресторанам, где собиралась публика, способная оценить ее красоту, и берег ее, как собиратель произведений искусства бережет жемчужину своей коллекции. Ева, у нас наконец-то наладилась жизнь, не ввязывайся ты во всякие сомнительные дела, умоляла меня Мими, я же парировала все ее просьбы жесткими аргументами, которые столько раз слышала от Уберто Наранхо: я говорила, что мы всего лишь два маргинальных члена общества, которые приговорены всю жизнь бороться за каждую лишнюю монету, за любой кусок хлеба; даже если нам удалось разорвать цепи, сковывавшие нас с самого дня зачатия, мы все равно остаемся заперты в выстроенной обществом вокруг нас тюрьме, и за эти стены без активной борьбы нам никогда не выбраться. Речь идет не о том, чтобы улучшить собственную жизнь, а о том, чтобы изменить общество в целом. Мими выслушала мою речь от начала до конца, не перебивая, а затем вдруг заговорила своим былым мужским голосом с несвойственной ей убежденностью; ее речь резко контрастировала с розовыми кружевами на манжетах халата и изящными завитками ее роскошных волос.
— Все, что ты сказала сейчас, — величайшая глупость. Предположим, что случилось невероятное и революция твоего Наранхо победила, так я голову даю на отсечение, что через некоторое время он будет вести себя точно так же нагло, жестоко и несправедливо, как все мужчины, которые приходят к власти.
— Ты не права. Он не такой. Он думает не о себе, а о народе.
— Хорошо быть добрым, пока тебе ничего другого не предлагают. Ты посмотри на него другими глазами: сейчас он изгой, прячущийся в сельве, но ты попробуй представить его членом правительства. Пойми, Ева, такие люди, как Наранхо, неспособны к настоящим переменам, они лишь слегка меняют правила игры, и притом всегда в свою пользу. Авторитарность, жажда власти, алчность, стремление подавить любого несогласного — все они одним миром мазаны.
— Но если не он, то кто тогда?
— Да, например, мы с тобой. Менять нужно не внешний мир, а внутренний. Нужно лечить душу народа и каждого в отдельности. Конечно, на это уйдет много лет и даже поколений и у нас с тобой не хватит сил довести дело до конца. Ладно, я вижу, что ты для себя уже все решила, и не хочу бросать тебя в трудную минуту. Давай договоримся: я пойду с тобой в зоопарк и поговорю с твоим возлюбленным идиотом. Неужели он не соображает, что ему нужен не план фабрики, а план тюрьмы Санта-Мария?
В последний раз, когда команданте Рохелио видел мою подругу, ту еще звали Мелесио и он при всех своих странностях еще походил на нормального мужчину и преподавал итальянский в школе иностранных языков. Несмотря на то что Мими постоянно мелькала на телевидении, а ее портреты не сходили со страниц светских журналов, Уберто ее не узнал: он жил в другом измерении, в параллельном мире, где не было места подобным фривольностям. Я часто рассказывала ему о своей подруге, но он явно не ожидал увидеть рядом с обезьянником эту роскошную женщину, одетую во все красное, чья красота мгновенно повергла в прах все его представления о том, как следовало
Долго оставаться неузнанной Мими не могла, но мы все же попытались смешаться с толпой и решили пройтись по дорожкам зоопарка, подкармливая голубей кукурузой, — нормальная семья на воскресной прогулке. При первой же попытке команданте Рохелио теоретически обосновать свою вооруженную борьбу Мими остудила его пыл, выдав одну из цветистых нецензурных тирад, специально припасенных для экстренных случаев. Продраться через эту череду ругательств стоило некоторого труда, но, приложив определенные усилия, можно было уловить и суть высказывания: Мими рекомендовала лидеру повстанческого движения заткнуться и держать свои рассуждения при себе, потому что она не столь простодушна и впечатлительна, как я, ее младшая подруга; она согласилась помочь этому отморозку с одной лишь целью: поскорее от него избавиться, и, кроме того, лелеяла тайную надежду, что в ходе операции его все-таки пристрелят и он прямиком отправится в ад, чтобы больше уж никогда не смущать неокрепшие умы и не нарушать общественный порядок. В любом случае она не собиралась терпеть его проповеди, не желала, чтобы ее пичкали идеями кубинской революции, и рекомендовала пламенному революционеру пойти на хрен, потому что и без его революций у нее в жизни хватало проблем и черта лысого ее волнуют этот долбаный марксизм и гребаные бородатые повстанцы, прячущиеся по лесам; ее лично интересует только возможность жить тихо и спокойно, и, по правде говоря, было бы лучше, если б он понял ее с первого раза, потому что дважды объяснять свою позицию всякому кретину она не собирается. Высказавшись в таком духе, она села на бетонную скамью, закинула ногу на ногу и стала рисовать план тюрьмы карандашом для бровей прямо на обложке своей чековой книжки.
Девять пленных партизан, переведенных из форта Тукан в тюрьму Санта-Мария, содержались в особо охраняемом штрафном изоляторе. В плен они попали уже полгода назад, и с тех пор никому из следователей и их подручных не удалось разговорить этих заключенных и разубедить их в том, что их призвание — вооруженная борьба с режимом, которую нужно продолжать до последнего дыхания. Парламентские слушания по теме содержания политзаключенных сделали их героями первых страниц газет и придали их образам ореол мученичества в глазах студентов университета, которые заклеили весь город плакатами с портретами своих кумиров.
— Упрятать их за решетку, да так, чтобы больше о них никто не вспоминал, — распорядился президент, рассчитывая на короткую людскую память.
— Передайте нашим товарищам, что мы их освободим, — распорядился команданте Рохелио, уверенный в отчаянной храбрости своих бойцов.
Из этой тюрьмы удалось бежать лишь одному человеку: много лет назад это сделал один французский бандит, который сумел доплыть до самого моря по реке; он плыл на плоту, сооруженном из подручного материала, которым оказались вздувшиеся трупы дохлых собак; с тех пор никто даже не пытался совершить побег из этого страшного места. Заключенные, находившиеся на так называемом обычном режиме, были слишком истощены невыносимой жарой, скудным питанием, болезнями и царившим в их среде насилием; у них едва хватало сил пересечь тюремный двор, и никто из них не выжил бы в непроходимых джунглях, даже если свершилось бы невероятное и у них появилась бы возможность бежать с острова. У тех же, кого содержали под усиленной охраной, не было и этой теоретической возможности: чтобы бежать, им пришлось бы вскрыть или взломать несколько железных дверей, одолеть вооруженную автоматами, сытую и подготовленную охрану, пройти через лабиринт коридоров и помещений тюрьмы, перебраться через стену, проплыть по кишащей пираньями полноводной реке и скрыться в джунглях, причем все это с голыми руками и в последней стадии истощения. Команданте Рохелио отдавал себе отчет в том, какие препятствия стоят перед ним; тем не менее он спокойно и уверенно заявил, что спасет своих товарищей, и никто из его подчиненных не усомнился в выполнимости этого плана. Пожалуй, первыми в него поверили те самые девять узников, которым каким-то непостижимым образом с воли передали весть, что друзья собираются их спасти. Хорошенько продумав несколько вариантов проведения операции, Уберто Наранхо пришел к выводу, что было бы неплохо использовать меня в качестве приманки и таким образом заманить в ловушку полковника Толомео Родригеса.
— Хорошо, согласна, но с одним условием: вы ему ничего не сделаете, — сказала я.
— Мы его собираемся похищать, а не убивать. Речь идет о похищении и обмене на наших товарищей. А кстати, почему тебя так интересует его участь?
— Ни почему… И кстати, я тебя предупреждаю: застать его врасплох будет нелегко, он всегда вооружен, у него есть охранники и, можешь мне поверить, он далеко не дурак.
— Не думаю, что он и на свидание с женщиной пойдет с охраной.
— Ты хочешь, чтобы я с ним переспала?
— Нет! Ни в коем случае! От тебя требуется только одно: назначить ему свидание в условленном месте и в какой-то момент отвлечь его внимание. Мы себя ждать не заставим. Операция будет проведена чисто, без стрельбы и шума.
— Нужно будет войти к нему в доверие; боюсь, на первом свидании ничего не получится. Понадобится время.
— Чует мое сердце, что этот Родригес тебе понравился… Уж не хочешь ли ты в самом деле переспать с ним? — попытался пошутить Уберто Наранхо, но в его голосе слышалась скорее угроза, чем ирония.