Эванджелина

Лонгфелло Генри

В это время пастух и священник, усевшись в сторонке, Речь завели о прошедшем, о нынешнем и о грядущем. Эванджелина стояла в оцепенении. Память В ней пробудилась, как будто с музыкой скрипки нахлынул В душу ей гул океана — и невыразимой печалью Всю переполнил; и в сад незаметно она ускользнула. Ночь была чудной. Над черной стеною дремучего леса, Кромку его серебря, поднималась луна. Трепетали Блики дрожащего света на ряби реки полусонной, — Словно мечты о любви в одиноком тоскующем сердце. Души ночных цветов изливали вокруг ароматы, Чистые эти мольбы и признанья. И ночь проходила, Как молчаливый монах, своею стезей неуклонной. Так же и сердце девушки полнилось благоуханьем, Так же его тяготили тени и росы ночные. Лунный магический свет томил ее — и сквозь ворота, Мимо огромных и смутных дубов, стороживших дорогу, Вышла она на границу бескрайних таинственных прерий. Тихо лежали они, облитые лунным мерцаньем, И светляков мириады сверкали средь трав полуночных. Над головой ее звезды, как искры божественных истин, Миру светили,

но мир перестал чудеса! удивляться, — Разве когда в небесах ослепительно вспыхнет комета, Словно рука, что огнем на стене начертала: «Упарсин». Так одиноко, меж звездами и светляками, бродила Девушка и восклицала: «О Габриэль! О любимый! Ты так близко — когда же тебя наконец я увижу? Ты так близко! — когда ж наконец я услышу твой голос? Ах, сколько раз твои ноги по этой тропе проходили! Ах, сколько раз твои очи глядели на эти деревья! Ах, сколько раз, возвращаясь с работы, средь этой дубравы Ты ложился в траву и меня представлял в своих грезах! Скоро ль смогу я увидеть тебя и обнять, мой любимый?» Вдруг возле самой тропинки жалобный крик козодоя, Словно лютня лесная, послышался — и за опушкой Вновь повторился — все дальше и дальше — и смолк среди чащи. «Жди! — прошептал ей дуб, как оракул из темного грота, И, дальним эхом вздохнув, откликнулись прерии: «Завтра!»

Утро пришло; и цветы омыли своими слезами Светлые солнца ступни и кудри его умастили Чистым своим благовоньем из маленьких чашек хрустальных. «В добрый час! — промолвил священник с крыльца. — Возвращайтесь С блудным сыном измученным и с неразумной невестой, Что, заснув, пропустила приход жениха. До свиданья!» «До свиданья!» — ответила девушка и, улыбаясь, Вместе с Базилем сошла к уже поджидавшей их лодке. Так с лучезарного утра надежд началась их дорога, Их погоня за тем, кто вперед уносился, гонимый Яростным ветром Судьбы, как увядший листок над равниной. День и другой миновал, и не скоро еще удалось им След беглеца разыскать средь озер, и лесов, и потоков; Много дней миновало, но лишь ненадежные слухи, Словно шаткие вехи, вели их по дикому краю. И наконец в испанском селенье Адайес, в таверне, Путникам изнеможенным поведал радушный хозяин, Что накануне в компании всадников, с проводниками Выступил в путь Габриэль и умчался дорогою прерий.

IV

Есть далеко на западе край, где могучие горы К небу вздымают, сверкая, свои снеговые вершины. Там, по глубоким ущельям, сквозь узкие в скалах разрывы, Где проезжают с трудом фургоны переселенцев, К западу воды струят Орегон, Волливей и Овайхи; А на восток, меж хребтов Уинд-Ривер, извилистым руслом Через долину Суитуотер стремительно мчится Небраска. К югу, по склону вулканов, с отрогов Сьерра-Невады, Камни с песком волоча, обвеваемы ветром пустыни, Вниз к океану несутся бесчисленные потоки, Словно гудящие струны огромной немолкнущей арфы. Между этими реками — области девственных прерий, Буйные волны травы, игралище света и тени, С яркими купами роз, с кустами пурпурной аморфы. Лоси, бизоны, косули пасутся на этих просторах, Волки блуждают и табуны одичалых мустангов, Ветры усталые бродят, гуляют степные пожары; Там племена кочуют отважных детей Измаила, Землю кровью пятная, и над тропой их военной Плавает в небе кругами стервятник, взбираясь все выше, — Словно неистовый дух вождя, убитого в битве, Нехотя к небу восходит ввысь по незримым ступеням. Тут и там курятся дымки их воинственных станов; Тут и там поднимаются рощицы пышной каймою Вдоль речных берегов; и медведь, молчаливый отшельник, Там по откосу сползает, ища себе сладких кореньев. И надо всем этим небо, прозрачное, ясное небо, Словно хранящая длань господня, навечно простерто.

В девственный этот край далеко углубился с отрядом Трапперов и зверобоев возлюбленный Эванджелины. Много недель Базиль и девушка с проводниками Шли по его летучим следам с неизменным упорством. Часто мерещилось им, что вдали над равниною вьется В утреннем воздухе дым над привалом его; но под вечер, К месту тому подойдя, лишь кучу золы находили. Духом они истомились и телом устали; но так же Вдаль их надежда звала, как волшебная фата-моргана, Что отступает и дразнит блеском своим недоступным.

Как-то сидели они у костра, и из мрака ночного Молча приблизилась к ним индианка из племени Шони. Скорбь наложила печать на лицо ее — скорбь и терпенье; В отчий вигвам одна возвращалась она из опасных Дальних краев, где охотится племя свирепых команчей: Там был убит ее муж, молодой следопыт из Канады. Путники приняли бедную женщину с жарким участьем И, у огня своего усадив, разделили с ней ужин: Мясо бизона и лося, печенное прямо на углях. Но, когда ужин был съеден, когда мужчин, утомленных Трудным дневным переходом и долгой погоней за дичью, Сон сморил и они улеглись под свои одеяла Возле костра, освещавшего слабо их смуглые лица, — Женщина, сев у палатки, поведала Эванджелине Голосом низким и мягким, с певучим индейским акцентом, Повесть о жизни своей, о любви с ее счастьем и горем. Плакала Эванджелина, поняв, что раскрылось пред нею Женское сердце, познавшее также любовь и разлуку. И состраданьем горячим исполнясь и страстно желая Душу излить наконец перед родственной доброй душою, В свой черед рассказала она о своих злоключеньях. Молча внимала ей Шони; когда же рассказ был окончен, Долго молчала еще, словно в. страхе застыв, а очнувшись, Пересказала индейскую сказку о юноше снежном. Юноша этот, по имени Мовис, взял девушку в жены. Но на другое же утро вышел один из вигвама, Прочь зашагал и пропал, растворился средь солнечной чащи; Вслед

побежала жена, — но Мовис исчез безвозвратно. Тем же певучим и низким голосом, словно колдуя, О Лилино нежнолицей поведала женщина Шони. Девушка эта влюбилась в призрак, ночами шептавший Клятвы любовные ей и признанья сквозь щели вигвама; В лес он увлек ее пышным убором из перьев зеленых, Так и пропала она и назад никогда не вернулась.

Молча слушала Эванджелина: ее захватила Странная прелесть легенд; и пустынная дикая местность Ей представлялась волшебной, а смуглая гостья — колдуньей. Медленно вышла луна из-за горных вершин, озаряя Маленький лагерь, лучами касаясь темнеющих листьев, Дебри бескрайних лесов наполняя таинственным светом. Неподалеку ручей мелодично журчал, и шептались Ветви, покачиваясь в вышине и чуть слышно вздыхая. Эванджелина, в чьем сердце любовь безраздельно царила, Вдруг ощутила страх безотчетный, — он в душу прокрался Скользкой, холодной змеей, вползающей в ласточкин домик. То был не просто испуг: ей казалось, что в воздухе ночи Веет холодным дыханием потустороннего мира, Что и она, как та девушка в сказке, преследует призрак... С этим она и уснула, во сне же все страхи исчезли.

Утром, когда они, снявшись с ночлега, пустились в дорогу, Женщина Шони сказала: «Неподалеку отсюда, В горной долине живет вождь миссии, Черная Ряса. Учит он здешний народ, говоря про Христа и Марию; Люди смеются и плачут, слушая эти рассказы». Тут, повинуясь наитью, воскликнула Эванджелина: «Едемте в миссию, там ожидают нас добрые вести!» Сразу они повернули коней и еще до заката Шум голосов впереди за холмом услыхали — и вскоре Возле реки, среди луга, шатры христиан увидали, Маленькое поселенье миссии иезуитской. Под исполинским развесистым дубом индейцы и вождь их, Черная Ряса, молились усердно. Спаситель с распятья, К дубу прибитого, из-под нависшей лозы виноградной С мукой глядел на толпу стоящих внизу на коленях. Это была их сельская церковь. Сквозь редкую кровлю Переплетенных ветвей поднимались напевы молитвы, Смешиваясь по пути с шептаньем и вздохами листьев. Путники, молча приблизясь, колени свои преклонили На травянистом полу и вторили тихо вечерне. Службу закончив и благословенья кругом рассыпая Неутомимой рукой, как сеятель злаков средь пашни, Честный служитель божий приблизился и обратился К ним с приветом; когда же услышал знакомые звуки Речи родной на чужбине, радостно заулыбался И пригласил незнакомцев к себе. На циновках и шкурах Гости расселись в просторном вигваме, отведали свежих Желтых лепешек маисовых, чистой водой запивая. Выслушав их рассказ, священник торжественно молвил: «Шесть еще дней не прошло, как, на этой самой циновке Сидя возле меня, Габриэль поведал мне ту же. Грустную повесть; потом он встал и отправился дальше». Полон участья был голос монаха, но каждое слово Падало на сердце Эванджелины, как ранней зимою Снежные хлопья ложатся на опустевшие гнезда. «К северу двинулся он, — добавил монах, — но вернется Осенью, по окончанью охоты, к нам в миссию снова». Тихо, смиренно тогда промолвила Эванджелина: «Ради печали моей — позвольте мне с вами остаться». Это решение всем показалось разумным; и утром, Сев на коней, повернули домой Базиль с остальными, Эванджелина же в миссии ждать Габриэля осталась.

Медленно, медленно, медленно дни потянулись за днями И за неделями месяцы... Вот уж побеги маиса Из чуть заметных ростков превратились в могучие стебли, Над головою шумящие; и между сомкнутых листьев Зрела пожива для белок и корм для ворон черноризых. Вот уже девушки листья сорвали со спелых початков; Щеки алели у тех, кому красный початок попался: Красный сулил жениха, а кривой называли «воришкой». Но и красный початок не мог возвратить Габриэля. «Веруй, терпи и надейся! —священник твердил. — И молитвы Наши услышит господь! Взгляни вот на это растенье; Нежные листья его протянуты прямо на север, Этот невзрачный и хрупкий цветок по прозванию компас Создан господней рукой, чтобы путник не мог заблудиться В диком безлюдном краю, в бескрайней как море пустыне. Вера — цветок путеводный в душе человека, где страсти Ярче цветут, чем она, и пышнее и благоуханней; Но аромат их тлетворен, и вид их ведет к заблужденью. Вера одна указует нам путь и венки нам готовит Из золотых асфоделей, покрытых росою забвенья».

Осень прошла, наступила зима, — Габриэль не вернулся; Вновь распустились бутоны весны, и в лесах прозвучала Нежная песня малиновки, — но Габриэль не вернулся. Только с горячим дыханием лета слух к ним донесся — Сладостней птичьего пения и ароматов медвяных, — Слух, что в лесах на востоке, севернее Мичигана, В хижине возле реки Сагино Габриэль поселился. С миссией девушка грустно простилась и в путь поспешила С шедшей к озерам Святого Лаврентия группой индейцев. Но когда наконец после долгой опасной дороги В дебрях лесных отыскала она тот охотничий домик Возле реки Сагино, — был он пуст и полуразрушен!

Долго, печально тянулись годы; и в разное время, В разных местах молодую скиталицу люди встречали. То средь больничных палаток моравских миссионеров, То у солдатских костров, на полях отгремевших сражений, То в одиноких селеньях, то в городах многолюдных, — Тихо, как призрак, она появлялась и вновь исчезала. Юной красавицей, полной надежд, она вышла в дорогу; В горьком и тщетном пути постарела она и поблекла. Каждый год уносил красоты ее прежней частицу, С каждым годом все глубже делалась пропасть унынья. В темных ее волосах седина надо лбом засверкала — Отсветом жизни иной, показавшейся над горизонтом Существованья земного, как проблеск зари на востоке.