Евангелие Люцифера
Шрифт:
— Откройте! — приказал Великий Магистр.
Джованни открыл дипломат. Манускрипт лежал там, завернутый в ткань, внутри картонной папки.
— Спасибо, — сказал Великий Магистр.
И дал знак одному из громил, который выхватил пистолет и выстрелил торговцу прямо между глаз. Тот тяжело упал, сначала на полки с маленькими сигарами, потом пополз на пол, его закрыли сотни сигар. Послышался булькающий звук.
— Мне очень жаль, профессор Нобиле. — Голос Великого Магистра ничего не выражал. — Никаких свидетелей быть не должно. Сожалею. Вы, конечно, понимаете. Я очень высоко ценю вашу помощь. Но должно быть только так. Я сожалею.
«Конечно, — подумал Джованни. — Мы им больше не нужны. Ни я, ни Сильвана. Они получили то, что хотели получить. Сейчас они нас убьют. Никаких свидетелей. Потом они сунут пистолет мне в руку. В руку сумасшедшего профессора. У которого поехала крыша. Которого одолели демоны. Он уже убил египтянина из-за идиотского древнего манускрипта. Он убил торговца табачной лавки. Потом убил свою дочь и наконец себя. Все ясно».
Джованни толкнул Сильвану к прилавку, чтобы она оказалась у него за спиной, а рукой стал шарить в правом кармане в поисках пистолета. Они думали, что орудие убийства у него изъято. Жалкий профессор. Им просто не могло прийти в голову, что пистолет все еще при нем.
Держа пистолет в кармане, он выстрелил Великому Магистру в грудь, громиле в голову. Оба упали. Тогда он выстрелил во второго громилу, который хотел схватиться за оружие. Остальные, по-видимому, были не вооружены. Они стояли неподвижно, парализованные, потом подняли руки вверх.
— Всем лечь! — крикнул Джованни.
Они вытянулись на полу.
— Лежать!
Он встретился взглядом с Великим Магистром. Кровавые пузыри выходили у того изо рта. Он пытался что-то сказать, но слов невозможно было разобрать.
— Сильвана, — позвал дочку Джованни, — идем, дружочек.
Он схватил дипломат с манускриптом, взял за руку Сильвану и увел ее с собой навсегда.
XV
МОНИК
АЛЬ-ХИЛЛА
2 сентября 2009 года
Когда солнце взошло над пустыней, возникло ощущение, будто накануне ничего не случилось.
В шесть часов утра я проснулся, как всегда, при сигнале побудки из военного лагеря. Я побрел вниз по лестнице, заглянул в туалет и продолжил путь к большому общему душу, где брился К. К.
— Все хорошо? — спросил К. К.
— У меня перед глазами все еще стоит картина смерти Тассо.
— Я знаю, какие у тебя ощущения. Пообщайся с военным врачом. Говорят, это помогает.
Ученые работали в три смены с пяти часов утра. Каждый квадратный метр зиккурата был сфотографирован, снят на видео, зафиксирован на планах и описан словами. Защитный каркас из пластика был сооружен над останками Оуэха. Часть большого зала была отгорожена, так что биологи могли беспрепятственно проводить анализы. В походной лаборатории, где проводилась классификация и каталогизация всего доставленного из погребального зала, работа шла круглые сутки. После регистрации артефакты упаковывались в алюминиевые ящики с пенопластом, имеющим форму каждого предмета. Алюминиевые ящики погружались в специальные контейнеры и отправлялись в США для более детального анализа.
Около входа в лагерь вырос городок средств массовой информации. Многие крупные телеканалы переместили своих военных корреспондентов и спутниковые передатчики из Багдада. Несмотря на большие газетные материалы и длинные телевизионные репортажи о Вавилонской башне, новость об Оуэхе еще не просочилась в прессу. К. К. очень боялся, что факт обнаружения Оуэха станет известным. Такая новость, думал он, должна быть представлена миру с тем уважением, которого заслуживает. План его состоял в том, чтобы президент США доложил о находке на заседании Генеральной Ассамблеи ООН в речи, которую будут транслировать в прямом эфире на весь мир.
Журналисты оценили открытие местонахождения Вавилонской башни как нечто среднее между историческим курьезом и военно-политическим осложнением. Никто из них не догадался, чем мы на самом делезанимались. Но в конечном счете это не играло никакой роли.
Я увидел ее, когда шел из столовой в штабной барак. Она только что покинула территорию автостоянки и, окруженная облаком пыли, направлялась по узкой пешеходной дорожке к барачному городку.
Моник.
Увидев меня, она остановилась. Ветер трепал ее волосы. Они больше не были светлыми. Они были жгуче-черными.
— Моник! — пробормотал я, сам себе не веря.
Глаза ее распухли, покраснели, стали будто стеклянными. Только тогда я понял. В другом мире, в своей постели в Амстердаме, Дирк ван Рейсевейк перестал бороться.
Я похлопал ее.
— Прими мои соболезнования, — шепнул я.
Она прижалась к моему плечу.
«Спасибо», — сказали ее губы.
Я неловко обнял ее, — это было что-то среднее между жестом утешения и лаской. Она вынула блокнот. «Я сидела рядом, когда он уходил», — написала она. Ее взгляд обеспокоил меня. Казалось, она хочет написать еще что-то. Она помедлила. Видимо, какая-то мысль, пришедшая ей в голову, успокоила ее. И она написала: «Я хочу пить!»
«Я приехала, чтобы рассказать тебе кое-что», — написала Моник.
Мы сидели на скамейке перед бараком, держа стаканы лимонада с кусочками льда. Я принес два вентилятора — один для Моник, другой для себя. Поток воздуха шевелил листки ее блокнота.
В глубине души я надеялся, что она напишет, что любит меня. Что она хотела бы, чтобы мы состарились вместе. Что она наконец освободилась от брачных цепей, связывавших ее с Дирком, и может теперь отдаться чувствам. Ко мне. Что-то в этом духе. Бьорн, романтик.
«Я знаю, что ты разочарован, — написала она. — Не делай вид, что не понимаешь. Ты думаешь, что я тебя обманула».
Я не мог полностью отрицать этого. Она на самом делеобманула меня. Она все время была заодно с К. К.