Шрифт:
Евангелие от Лукавого
I
Нарвались! Он сперва и не заметил ничего - щурился близоруко, стараясь разглядеть что-нибудь в темноте проулка, и слыша - ближе и ближе - долетавшие голоса, - он даже не сразу почувствовал, как Андрюха Волочаев вцепился накрепко в рукав его курки: - Назад, назад, - выдохнул он, поворачиваясь обратно - к белевшим шитой строчкой фонарям на набережной. - Да что? что?
– не понимал Лёха, и все они - пятеро пацанов остановились, выжидая, - подобрав в кулаки похолодевшие пальцы. Навстречу им показались всего трое. Один, ёжась в тонкой ветровочке, перекатил во рту "бычок" и осклабился: - Ребята, б..., вы откуда? И занесло же вас, а!.. Серёга Завьялов - трепло и заводила - что-то ответил ему - тихо, с невольно просквозившей хрипотцой, но мог бы и не отвечать - драка всё равно была неминуема. Их "Китай" считался в городе "мажорским" районом: давно, лет с десять тому назад, приехали строители-югославы и протянули на болотистой пустоши ряд невиданно красивых многоэтажек; ордера в них доставались по крутому блату, за взятки, и тех, кому повезло, весь неустроенный - барачный местами городок - прозывал "деньгарями". Здесь, на "Горке", среди старых рабочих дворов, нечего было и думать отделаться по-хорошему. Лёху прохватывало боязливым ознобом, он повторял себе, чтобы успокоиться: "С ними-то - что? С ними мы разойдёмся", - но за теми троими - вытащившими уже из карманов руки - подходили ещё и ещё, целая стая человек в пятнадцать. Первым ударили Ковалёва. Как штыком - ткнули палкой "под дых", накинулись скопом, не давая опомниться. Лёха вырвал у малорослого - с длинной челкой на лоб - пацана стальной прут и пробежал до черной, выщербленной стены дома. - Этого! этого!
– полоснуло вдогонку, и в те мгновения, пока они стояли, пружинясь, забирая поглубже в нос сопли, метавшийся Лёхин взгляд запечатлел Пашку Сохина, которого носили по кругу кулаками, не давая упасть, Серёгу с его узким ножом-заточкой и навзничь лежавшего скулившего на земле Андрюху. "А ведь убьют нас!" - отчаянно испугался он, и испуг этот подтолкнул его на совсем уже глупость: он с маху хлестанул кого-то прутом (кто-то ахнул и застонал), замахнулся снова и ринулся от стенки вперёд - только бы пробиться сквозь них. От него отскочили - и тут же нависли со спины на шею, потом всё замелькало, рассыпалось лоскутами, и ночь, глубокая холодная ночь, сменилась кромешною тьмой...
Даже смешно было - в который раз ему снился этот сон. Нет-нет, а всплывал со
– да ничему, не понял ничего. Правда, две, может - три недели - пока не мог оклематься - поскабливало его по сердцу: того сейчас и гляди - подохнешь, а ни следочка от тебя на свете, ни дела настоящего. Гулял, баловался. Но скоро это прошло. Только тонкий шрам вечной памяткой - спрятался под ещё гуще отросшими волосами. А дальше - завертелось всё по-накатанной: днём отбывай уроки - скуку смертную - от перемены до перемены, а с вечера - айда опять куролесить по городку, по дискотекам, по набережной с песчаным откосом и башнями шлюза. Тянули дрянное жигулёвское пиво, прижимали к себе девчонок насмешливых, угловатых, со своей на душе заботой-печалью: и родители - псы цепные, и в стенах четырёх - постыло, и принца дожидаешься, да любви уже хочется. Водили их - тех, кто поподатливей, по углам и подвалам; иных и не берегли по-пьяни - да и сколько ж ему, "сокровищу"-то девчачьему беречься? "Залетали" в ментовку, ездили в Москву раздевать "московских", "качались" в обклеенной порнухой подсобке возле завода - в той, которую вскоре прикрыли по неведомо-чьему доносу. Дома появлялись лишь засветло. Спали с час-другой, - отупелые, с синевой под глазами - разбредались, кто в "путягу", кто в школу. Так проходило - тащилось черепашьи - время, и только изредка к этим цедившимся по каплям дням - примешивалась окружающая действительность.
Когда мать с отцом развелись, денег совсем не стало. Лёха нипочём бы не поверил, что степенный тугоумный батя может голову потерять от какой-нибудь "козы", да так, чтобы разом уложить вещички и съехать. Поначалу он ещё наведывался: входил неузнаваемой своей молодцеватой походкой и здоровался с Лёхой, будто хотел развести руками: "вот, браток, как оно бывает", но после оформления разводе заглядывать перестал. Мать психовала, плакала, но Лёхе нисколько не было жалко её. Напротив злил её виноватый вид, неизвестно откуда возникшая ревность к его друзьям. Она донимала его расспросами - куда он идет и что делает. Он огрызался, и тогда она разражалась причитаниями, - что никому-никому не нужна - и, разумеется, ему тоже... И всё чаще он слышал от неё нелепые растерянные слова: "Алёшенька, у нас ведь нет ни копейки", а попробуй - вытерпи это "ни копейки!" - когда челяешься чёрт знает в чём и еле выгадываешь на курево!? Признаться кому засмеют. Весь десятый (последний) учебный год сжималось Лёхино самолюбие тугой пружиной. Однажды, в мае, возле универсама (в просторечии - "Чума"), увидел он в качуринском "Мерсе" Ульяшку Малахову. Толян Качурин промышлял когда-то фарцой, при Андропове его загребли посреди бела дня в парикмахерской, и вернулся он только в 87-м, с бородой, прикрывавшей на горле лиловатый шрам. Осмотрелся, наставил "палаток" у станции и мало-помалу - подмял под себя всю городскую торговлю. А Улечка была чемпионкой Европы по водным лыжам - первой королевой и гордостью района, и числилась в параллельном с Лёхой классе, хотя вспоминали об этом только в конце четвертей. Тренировал её известный на всю округу чудак-человек Богдан Сергеевич Цюх ("Цухила"). В прошлом - судовой механик, он был отправлен на берег, в больницу, с проходившего "на низ" теплохода. "Отец у Маяковского тоже заработал заражение крови, уколовшись иглой, поговаривал он.
– Думал я думал, куда ж мне без руки податься, и надумал, что раз мне тут её оттяпали, пускай тут меня и терпят." Секцию по водным лыжам он сколотил на голом энтузиазме. "Выбивал", бранился всем на потеху, сам отремонтировал списанный катер, а успехам Улечки радовался, как ребёнок: - "Европа", хамьё, она сотни наших непутёвых жизней стоит. Я обе ноги, башку кому-хошь подарю, лишь бы она - не мы, так она!
– выправила из нашей лохани на большую волну, - и шлёпал себя ладонью по лысому черепу. Теперь-то - здесь, у "Чума" - ясно стало, почему он вдруг запил "по-чёрному". Улька узнала Лёху, лукаво разулыбалась и вылезла из машины. - Я приеду... Я на выпускной приеду! А сейчас меня Толька в Москву повезёт... Она помолчала, и Лёха тоже молчал. Качурин вышел из магазина с запечатанной упаковкой немецкого пива. Бросил её на заднее сиденье, надорвав - вытащил для Ульки сразу позапотевшую банку. - Ты, может, сказать чего хочешь... Али попросить?
– стрельнул он взглядом на Лёху. - Просто я ему нравлюсь, - сообщила ему Улька. - Нравиться можно, - разрешил Качурин, - а вот пробовать, пацан...только попробуй... Знаешь, какая она там, под одеждой, без всего-всего, красивая? Дай вам волю - так облепите целым роем, - на ней живого места не будет, и в глазах его заплясали смешинки. - Толька, не будь медведем!
– покривила Улечка губки.
– Заживут твои прыщи, Алёшка, - ты приходи, чтобы Тольки не было, - я тебя поцелую. Ага? Лёха выдавил невразумительное мычание. - Ты не горюй, пацан! Говорить научишься - все бабы твои будут! Даже такие ехидные!
– Качурин уселся за руль и тиснул за плечики колокольчиком захохотавшую Улечку.
...Она и вправду приехала на выпускной. Нудная "официальная" часть - с цветочками и родительскими соплями - закончилась. Свечерело. Отсидели чинное застолье с "преподами", - и вот столы с тарелками и не початой газировкой раздвинуты были по стенам. Там же, на стульях, лежал перебравший портвейну Серёга; в ДК гасили свет и Рюхин - заправила дискотеки - объявлял танцы. Малахова проскользнула в зал, оставив за порогом Толькиных охранников, - Илюшкин, подъедавший торт, заметил её - и её сразу подхватили на центр, в середину брызгавших огней цветомузыки, в которых толком и не узнать никого... Лёха выходил покурить - удивлялся на незнакомых мужиков, топтавшихся в холле. "Малаховские", - шепнул кто-то. Столкнулся он с Улькой на лестнице. - А в костюмчике ты гораздо умнее выглядишь, - поощрила она.
– Идём пригласишь меня... Только закажи Рюхину - пускай помедленнее сделает... И опять - занемел у Лёхи язык. Ладонь - не ладонью, а негнущейся деревяшкой лежала на Улькиной талии. - Ну - что?
– не выдержала Улька. - Что? - Это твой отец к портнихе удрал? - Да. - Она просит, чтобы Толька ей ателье открыл, только он не откроет. Ещё годик-другой, и барахло разрешат прямо из-за "бугра" пригонять - хоть вагонами... Зачем же шить? Но вообще-то она не дура. Вот отец твой - фуфло последнее. А ты сам-то о жизни что думаешь? - Что? - "Што-пошто"... Смотри, - она обвела пальцем зал.
– У них у всех будет всё обыкновенно. Перетолкутся до восемнадцати - и в армию, а из армии - на трудовые будни - горбатиться, потом переженятся на этих же куклах, дети родятся - и можешь жирную черту подводить. Конечно, до старости каждый подёргается, как твой папаша, но это будет запоздало, не всерьёз. - А Цухила с тобой тоже не всерьёз возился? - У него характер такой: нравится кому-нибудь помогать. А я не такая... Чего он от меня ждал?.. Благодарности?.. Смотри: а Юлька Равикович выскочит за секретаря горкома и будет вам до старости про "крейсер Аврору" распевать... Ты понимаешь? Нет, Лёха ничего понимал. Улька схватила его за руку и бегом - повлекла за собой на улицу. Дохнуло сырым воздухом, уступами - темнели вдали здания "Китая" - в прогале между окружавшими клуб соснами. - Ты на звёзды-то давно смотрел? Рыло своё из лужи вытаскивал? запальчиво спросила Улька.
– Над тобой - миры без края, но люди обязательно до них доберутся... Но не ты... Ты загрузнешь в своих мелочных проблемках, придавит тебя к земле - и даже прыгать разучишься. Человек, Лёш, измеряется не с ног до головы, а от головы до неба: я это до точности постигла... Ты почаще свой рост измеряй!
– Улька спустилась по ступенькам к машине.
– Обойдёмся без обещанного поцелуя, ладно? А то, боюсь, Толька мой взбулгачится, - прибьёт тебя, - она похлопала в ладоши.
– Мальчики! Come here! Come here! Go! Через полгода Качурин её бросил, а ещё на полгода позже она умерла от передозировки наркоты...
Лёха встряхнулся. Сел - помятый, потирая припухшее ото сна лицо. Нашарил на полу тапки. Дина заворочалась, ногами сбила с себя одеяло. Голая, приподнялась на четвереньки, бесстыдно поводя бёдрами, потянулась - сладко-сладко, всем телом, сминая руками измаранную за горячую ночь простыню Сквозило. На часах - за двенадцать. Лёха доплёлся до кухни, включил чайник; в спальне - трезвоном - залился телефон. - Господи, я с самого утра звоню!
– взорвался из трубки голос Оксаны. Развлекаешься? Не мутит с перепою? - Нет, - Лёха сел на постель. - Ты что мне обещал на октябрь? Ты что обещал? Я у тебя, понятно, ломоть отрезанный, но ты Ксюхе что обещал? Думаешь - малышка, думаешь - не смыслит ничего? - Оксан... Оксан... Оксан... Мне сейчас по делам надо быть - кровь из носа... Я тебе перезвоню... Я тебе не интендантская служба: я деньги даю на Наташку, а не тебе с твоей треханутой мамашей. Будьте добры не швыряться ими на тряпки... Помети хвостом, заработай, в конце концов. - Оставь, пожалуйста, свои поганые присказки! Для собственной дочери у тебя нет ни гроша, а на б...
– за ради бога! Лёха бросил трубку. "Сейчас она перезвонит и закричит, чтобы я не увиливал от разговора... Невозможно так. А я всё тяну и тяну с ней..." Никак он не мог решиться - порвать с Оксаной окончательно. А Ксюха? Ему же вовсе не дадут её видеть! А Оксана знала, что он любит дочь, и пользовалась этим, и Лёха видел, что она держит его в капкане, поэтому любой звонок её был для него неприятен втройне. Настроение стало муторным. - Поставил бы себе автоответчик. Ну чего ты мучаешься?
– сказала Дина, отдергивая от окна занавески. Позднее - сентябрьское - солнце слепящим потоком хлынуло в комнату. Дина накинула халатик, едва прикрывавший её смуглокожую попу, и чуть подзадрав его, сверху вниз огладила округло очерченные ягодицы. Чайник вскипел. Она сделала густой - до угольного цвета - кофе: Лёха глотнул его залпом, даже не разобрав терпкой горечи, и опять взглянул на часы. - Подбросишь меня?
– спросила Дина. - Оставайся. Ни к чему нам разбегаться. - А ты в самом деле этого хочешь? Лучше займись своими жёнами-тёщами (или кто там на тебе ещё висит?), а как найти меня - знаешь, покличешь. - Давай одеваться. Они вдвоём встали под душ. Дина помочилась под тёплой, живчиком бьющей струёй воды, шагнула к Лёхе, ища его губы. - Не попался ты мне, мальчишка, пораньше. Обняла бы, оплела бы ивой крепко-крепко, - и не отпустила бы. - Я тогда совсем другой был. - И другого оплела бы - любого. Леха поцеловал её - совершенно равнодушно, и отстранился. Как-будто впервые - разглядел он её до времени наметившиеся морщинки и желтоватый налёт на зубах. "А ведь ей почти тридцать, - подумал он.
– Для проститутки - старуха. Сколько ей осталось? Год, два? А потом она либо сопьётся, либо "подсядет", и тоже начнёт выклянчивать у меня деньги. Не надо бы больше звать её". Бросить Дину он собирался едва ли не в каждую их встречу. Само намерение это всегда успокаивало его и поднимало в собственных глазах. Ему казалось, что раз он имеет его - он легко его и исполнит, когда захочет, и что вообще - он может легко отказаться от всего скверного в своём житье-бытье, - не сегодня, конечно, а завтра-послезавтра, после... И думая так, можно было не сдерживать себя никакими рамками... Они пришли в спальню одеваться - и желание снова овладело им. Он довольно грубо повалил Дину на кровать; она всё поняла и покорно повернулась, как он хотел - на бок, подогнув одну ногу коленкой к груди. Она не стонала, не пыталась играть в удовольствие - попросту терпела, пока он не насытился ею, и только потом, подтерев себе полотенцем, сказала с укором: - Вот и мойся с тобой... курносый...
– А-а, вы еще нас не забыли, молодой человек?
– Свешнев выполировывал платочком стекляшки очков - это было у него знаком высшего неодобрения. Разве не у вас назначена сделка? А? А? После сделки я вас внима-ательно буду слушать. - Нотариус здесь? - С ним я тоже поговорю по душам. Оба вы - два брата-акробата. Оказалось,
– Посчитала уже, что больше нам не оправиться, что неудачник я. А с ней отроду этого не было. Судьба (куда ж без неё!) обставила его очень обыкновенно: он не так повернул на своей "семёрке", и мчавшийся мимо джип сходу долбанул во встречного "японца". Сырбу рассказывал об этом очень скупо. Зато за водкой, которая с лёгкостью развязала ему язык, сосредоточенно поскрёбывая ногтем грань стакана выговорился.
– Женился я, - мне двадцать четыре было. По нашим краям - очень поздно. У нас девочек, бывает, и в тринадцать выдают. Ребята мои, погодки, все устроились, один я отстал. Хотя невеста у меня была давно, вся деревня про нас знала. Я перед армией предлагал ей расписаться, но она не захотела: у ней старшая сестра ещё в девках сидела, так она пожалела её. Правда, чего бы тут было обидного? Плохо, когда братья наперёд друг друга женятся, а для девушки - всё равно. Попал я в Германию. Янка мне ни одного письма не прислала. Мама моя иногда черкнет про неё по нескольку строк - жива, мол, здорова, парней от себя начисто отшивает, а я и верил, и не верил - не знал, что мне и думать. Два года - не короткий срок, мало ли что меняется? Служил я, служил, на холёную немецкую жизнь поглядывал, и запало мне вот так же пожить - опрятно, богато. Спать не мог - дни считал, когда по домам. После приказа я в деревню не поехал. Пристал к шабашке - за длинным рублём охотиться. Мотало нас за ним по всей по бескрайней России. Времени утекло - что песку - и вот решил я на недельку домой съездить. Праздник закатил - до сих пор вспомнить весело, да только сижу (и выпил уже прилично), а Яны-то нет! Я к ней. Червонцы из карманов тащу, держу их, смятые, в пригоршнях, и молю: "Яна, лапа моя, что тебе подарить, что ты хочешь?" А она мне отвечает (только голос немножко дрогнул): "Столько мы с тобой не видались - и ты пьяный, покупать меня пришёл. Убирайся - знать тебя не желаю". Проявила характер. Сейчас-то, иной раз, жалеет об этом: "Поистратился ты тогда на пустячки, дуралей". Плюнул я, разобиделся на неё страшно, и опять - шабашить. Однажды клали мы в Переделкино дачу, вылез я на заре из шалаша - продрог весь, кости стынут - развел костер - греться, и стало мне так тоскливо - хоть волком взвыть. "Ради чего, - думаю, - бьюсь? Моё ли это место на свете: на крачках от холода ползать?" Взял и послал всё к черту. Машину купил. Не эту, не "семёрку" (тогда их не было), костюм с жилеткой. Подъезжаю к деревне барином. А вечерело уже. Гляжу - стайка наших девчат идёт, и Яна с ними. Меня бес и обуял: рванул прямо на них - они врассыпную. Одна Яна на дороге осталась: голову гордо вздернула, зажмурилась: хочешь, дескать, давить - дави! Я в кювет и махнул. Доплёлся до дома - морда в кровь разбитая. Умыли меня, перевязали; спать улеглись - а я на крыльце курю беспрерывно, жду рассвета. Пока забрезжило - извёлся весь. Пришёл к отцу Янкиному: "Отдай её за меня!" А он на меня любуется и ржёт вовсю: "Ну как такому страшилу исправную девку доверить! Добро бы - ума палата, а то так себе - гусь залётный... А впрочем, я ей не узда, пускай сама решает." Так и обкрутились мы. Только в деревне я не усидел. Друг, с которым вместе работали, написал, что в Москве осел, прорабом на стройке. Чтоб приезжал к нему с семьёй, если захочу. "Целый-де микрорайон, будем строить, одна квартира - твоя". Та, которую мы продаём сейчас. Обидно.
На квартире его надеялись заработать тысяч десять. Торговаться Лёха умел виртуозно - напирал на срочность выкупа и на недостатки, которые удалось обнаружить и выдумать. Начал он, правда, с довольно высокой цены, но едва увидел доверие Сырбу - резко снизил её, а тот был слишком оглушён несчастьем, чтобы долго сопротивляться... Была пятница. Агентство состояло из нескольких филиалов, разбросанных по Москве; и в каждую пятницу в центральной конторе собирался общий совет директоров. Лёха нарочно - чтобы досадить Свешневу - поднял вопрос об увольнении части агентов из обученной в июле группы - тех, у кого дела "не пошли". Среди них была девочка - то ли родственница, то ли протеже Свешнева (Свешнев не уставал пенять Лёхе на то, что ей не помогают). - И Прижнюк тоже увольнять?
– с угрозой спросил он. - А разве это имеет значение - Иванов, Петров или Сидоров? Они упускают клиентов, которые не получают должных консультаций и "уходят" от нас. А иных, если и зацепят, то удержать не могут, - пояснил Лёха.
– Мы фактически льём воду на мельницу конкурентов. - Если бы вы - начальник отдела - побольше уделяли внимания своим обязанностям - проколов значительно бы поубавилось. А заодно и опозданий. - С теми агентами, которых вы подготовили летом, проколы не переведутся! - Господа, господа!
– прервал их президент Кадничанский. Свешнев картинно развёл руками: - Я далёк от мысли предписывать Алексею Игоревичу правила его работы... Но то, что он чрезвычайно загружен и не справляется со всеми делами очевидно. "Вон куда ты клонишь!" - подумал Лёха. - Прибыли у фирмы падают, - полез напролом Свешнев.
– И совмещать сейчас руководство квартирным отделом с рекламой - роскошь непозволительная! Ситуация на рынке меняется - и далеко не в лучшую сторону. Мы в прошлом году продремали несколько месяцев из-за выборов Ельцина - что ж! но какие надежды мы возлагали на этот год! И вот, пожалуйста, с января - по сию пору - положение не поправилось. По-моему, рекламе нужно уделять гораздо больше усилий и времени. - А вы в феврале или в июле хотите той же эффективности, что и в декабре?
– спросил Лёха. - Но был ещё май, а мы и в мае проплавали кверх брюхом. - Ерунда... - Вдобавок Алексей Игоревич лично "ведёт" отдельных клиентов. Не мудрено, что в его отделе - проходной двор. Ни в какие ворота, знаете ли... - Набором агентов занимаетесь вы... - Анатолий Фёдорович! Анатолий Фёдорович!
– негромко, с расстановкой, проговорил Кадничанский.
– Я, например, не вижу - как мы должны перестраивать рекламную кампанию. Нельзя обсуждать это на эмоциях. Если есть конкретные предложения - приносите их через неделю. Хорошо? Камешек был запущен удачно. Рекламой никто не бывает доволен: а вдруг совсем рядом - "молочные реки и кисельные берега"? Лёха понимал отлично, что Кадничанский не прочь будет отдать "рекламу" новому человеку - только б сыскать подходящего. Шутил ведь он про Лёху, шутил со значением, переиначив старую, известную фразу: "Товарищ Сталин, став Генеральным секретарём, сосредоточил в своих руках необъятную власть... Готовьтесь, ребята: Алексей своего не упустит!" Намечалась у Лёхи чёрная полоса.
После заседания - пили как ни в чём не бывало. Пока не были ещё пьяны - трудно было отрешиться от забот прошедшей недели, поэтому разговор вертелся вокруг работы, потом вспомнил кто-то, как держали пари прошлым летом - упадёт или не упадет Ельцин на инаугурации, и кто сколько проиграл. Начхоз Горелин, считавший себя твёрдым "реформатором", заметил, что положение в стране плохое, что таким плохим оно было разве что в 20-м году, и в подтверждение этому, по памяти (он легко запоминал по полдюжине страниц текста) пересказал место из книги Г. Уэллса: "В сентябре 1920 года г. Каменев, член русской торговой делегации в Лондоне, предложил мне снова посетить Россию. Я ухватился за это предложение, и в конце сентября отправился туда с моим сыном, немного говорившим по-русски. Мы пробыли в России 15 дней..." "Положение настолько тяжело и ужасно, что не поддаётся никакой маскировке. Иногда можно отвлечь внимание каких-нибудь делегаций шумихой приёмов, оркестров, речей. Но почти немыслимо приукрасить два больших города Москву и Петроград - ради двух случайных гостей, часто бродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь..." "Основные наши впечатления об положении в России - это картина колоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в 1914 году, с её административной, социальной, финансовой и экономической системами, рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем 6 лет непрерывных войн. История не знала ещё такой грандиозной катастрофы..." "Улицы находятся в ужасном состоянии. Их не ремонтировали уже три или четыре года; они изрыты ямами, похожими на воронки от снарядов, зачастую в два-три фута глубиной. Кое-где мостовая провалилась; канализация вышла из строя. Зимой были разобраны все деревянные дома, и одни лишь их фундаменты торчат в зияющих провалах между каменными зданиями..." "Люди обносились; все они, и в Москве, и в Петрограде, несут с собой какие-то узлы, которые набиты либо продуктовыми пайками, выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначаемыми для продажи или купленными на чёрном рынке..." "Яйцо или яблоко стоит 300 рублей... Невозможно достать лекарства и другие аптекарские товары. При простуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобы купить обыкновенную грелку. Поэтому небольшие промокания легко переходят в серьёзную болезнь. В прошлом году температура во многих жилых домах была ниже нуля, водопровод замёрз, канализация не работала. Люди ютились в еле освещенных комнатах и поддерживали себя только чаем и беседой. Железные дороги находятся в совершенно плачевном состоянии; паровозы, работающие на дровяном топливе, изношены, гайки разболтались и рельсы шатаются, когда поезда тащатся по ним с предельной скоростью 25 миль в час. Если бы даже железные дороги работали лучше, это мало что изменило бы, так как южные продовольственные центры захвачены Врангелем. Скоро с серого неба, распростёртого над 700 000 душ, всё ещё остающихся в Петрограде, начнёт падать холодный дождь, а за ним снег. Ночи становятся всё длиннее, а дни всё тусклей..."
– Где же тут подтверждение?
– удивлённо спросил вице-президент Райзман. Вы ещё перескажите его мысль о том, что большевики принимали единственно правильные меры, и поэтому, дескать, имели право на власть. - В том-то и дело, - сказал Горелин.
– Вся их компашка - Ленин, Троцкий и Сталин, - как бы мерзка она не была, сумела интригами, обманом и силой привлечь к себе поддержку народа. А мы - те, кто истинно болеет за страну, делаем всё, чтобы отталкивать людей. И тоже лжём зачем-то. - В чём же? - Как - в чём? А зачем это говорить: в России, мол, правил святой и кроткий царь-самодержец, который любил свой народ, и любил играть в домино. Я же читаю, что задают моему Кольке. Мы же не монархисты! Зачем нам оправдывать царя, который проиграл две войны, с его Гришкой Распутиным, и бездарным управлением? "Прошедшее России, мол, было удивительным, настоящее - более чем великолепным, а что касалось её будущего, то оно обещало быть выше всего, что можно себе представить", но появились часовщики-евреи и германские шпионы - и на 80 лет ввергли её в раздрай и бесовство. Они погубили 60 миллионов людей и устроили войну с фашистами, которую проиграли (хотя взяли Берлин), и в которой Сталин погубил ещё 30 миллионов человек... - А что, репрессий не было? Да и не говорит никто ничего подобного. Вы просто надёргали факты и довели их до карикатурности. - Нет, именно так говорят! Нам нужно объединять, а чем мы объединяем? Издевательством над историей? - А народ не имеет исторической памяти. Это всё выдумка интеллигентов. Народ верит телевизору и понуканиям... И в конце концов, куда Вы клоните? - Чтобы переделать страну, нужно признавать правду, нужно объединять людей и разделять с ними те бедствия, которые они переживают, тогда нам поверят и всё будет хорошо. А Ельцин... Он дебил, он всё переломал, он как слон в посудной лавке - заденет тарелку, и пока придерживает её, чтоб не упала роняет на пол ещё десяток. Райзман усмехнулся. - Чтобы объединять, Владимир Константинович, нам придётся расстаться с той привольной жизнью, которую мы ведём. Нам придётся закрывать фирму. Это в сказке старик смог поймать золотую рыбку в синем море. А на самом деле такие рыбки ловятся исключительно в мутной воде. Мы все - мы не статуи без сердца и совести, но моя жизнь - это моя жизнь, я не могу входить в обстоятельства чужих жизней. У всех бывают шансы, но если я воспользовался, а мой сосед - нет, то значит так тому и быть, значит должно быть по-моему... Да вы махровый коммунист, Владимир Константинович! - Да ну вас тоже... Я на Арбате за Ельцина агитировал, - когда вы ещё в своих НИИ сидели и не чухались. Сколько надежд было! Сколько надежд!