Евангелие от палача
Шрифт:
Ннно-о, тро-огай, неживая! Пошла, пошла, моя троянская, скаковая, боевая, вороная, уайт-хорзовая! Ах, кукурузный сок, самогонный спирт! Бьешь в печенку ты, как под ложечку! Хха-ах! О-о-о! Вошел уайт-хорз в поворот, вырвался на оголтелый простор моих артерий, кривые перегоны вен, закоулки капилляров. Гони резвей, лошадка! Звенит колокол стаканов — сейчас пойдет второй забег. Что ты, Магнуст, держишь ее под уздцы?..
— Уважаемый профессор, вам, наверно, Майя сказал, что мы хотим…
— Э-э, сынок, дорогой мой Магнуст, так дело не пойдет!
— Перестань выламываться, сволочь! — прошипела синяя от ненависти Майка. Ах, лазоревые дочечки, голубые девочки Дега! И Магнусту не понравилось ее поведение — он ее хлобыстнул взглядом, как палкой. Притихла дочурка. Да, видать, серьезно у них.
— Отчего нет, Маечка? — мягко спросил Магнуст. — Мне это нетрудно. Я могу называть нашего лиебер фатер также господином полковником, если ему это будет приятно…
Молодец дочечка Маечка! Все растрепала, говниза паршивая. Ну-ну. Но я уже крепко сижу верхом на уайт хорзе, на их же собственном троянском горбунке, — все мне сейчас нипочем.
— Альзо… Итак, мы решили пожениться, дорогой папа, с вашей дочерью и просим вашего содействия…
Вот, е-мое, дожил: в моем доме говорят альзо — как в кино про гестапо. Детант, мать его за ногу! Послушал бы Тихон Иваныч, вологодский мой Штирлиц, — вот бы порадовался! Так дело пойдет — скоро у меня за столом на идиш резать станут.
— Очень рад за вас, сынок, поздравляю от души, дай вам Господь всего лучшего, мой хороший.
— Но у нас возникли трудности…
— А у кого, родимый мой, нету их? У всех трудности. Особенно на первых порах в браке. Вот запомните, детки, что в Талмуде сказано: «Богу счастливый брак создать труднее, чем заставить расступиться Красное море».
— Я начинаю думать, — неспешно произнес Магнуст, — что Богу еще труднее заставить расступиться советскую границу…
— Магнустик, родимый ты мой, а зачем ей расступаться? Это ведь она для Майки закрыта, а для тебя-то — ворота распахнутые! Переезжай к нам, мы с Мариночкой вам одну комнатею из наших двух выделим, прописочку я тебе временную спроворю, и заживем здесь все вместе, по-родственному, как боги. А там, глядишь, на очередь в кооператив встанете. А? Ведь хорошо же? Хорошо? А?
Магнуст усмехнулся сухо:
— Вы серьезно?
— Нешто в таких вещах шутят? Брак вообще дело серьезное. Я лично готов для вас на все. Кабы скелет из тела мог вынуть при жизни — и тот бы вам отдал… У меня ж, кроме вас, никого нет… Ну и Мариночка, утешительница старости моей…
Еще при словах о выделении комнаты Марина тревожно заворошилась в своем углу, заерзала в кресле, задышливо заволновалась грудью — ей хотелось сказать слово, закричать, вцепиться деткам в пасть. Но неведомым
— Нам не нужен ваш скелет, пользуйтесь им на здоровье, — заметил задумчиво Магнуст. — Нам нужно ваше письменное согласие на брак.
— Все ж таки бумажные вы души, иностранцы, — горько посетовал я. — Вам листок папира дороже самого святого. Я ведь вам искренне предлагаю — живите здесь…
— Спасибо, но нас это не устраивает, — отрезал Магнуст, а в Майкиных глазах светилась тоска по сиротской участи.
— Ну что ж, детки дорогие, — объявил я. — В таком случае, как Иисус Христос сказал перед экзекуцией Понтию Пилату, — я умываю руки.
Мы все помолчали задумчиво, и я бултыхнул в свой стакан белой лошадки, со вкусом выпил. Глубоко прошло, горячо, сильно, по селезенке вдарило. Ни одна жилочка на его смуглой роже не дрогнула, только улыбнулся вежливо:
— Глядя на вас, я готов охотно поверить, что вы действительно народ особый, ни на кого не похожий…
— И правильно! И верь! Верь мне! Я не обману! Знаешь, как Россия по латыни обзывается? Нет? Рутения. Рутения! От рутины, наверно, происходит. А рутина — это бессмысленное следование обычаю, традиции, легенде. Мы — Рутения, мы — обычай, легенда. И нет у нас такой традиции — куда попало на сторону дочек раздавать…
Он покачал головой своей кудрявой, многомудрой, аидской-гебраидской, набуровил твердой спокойной рукой виски себе в стакан, не на пальчик — на ладонь, и, не поморщившись, хлопнул. А во всем остальном вел себя хорошо, выдержанно. И по спокойствию его, по тому, как тихо вела себя Майка при нем, знал я чутьем картежника старого, всем своим игроцким боевым духом угадывал — не сдана еще колода до конца, козыри еще не все объявлены. Боевой стос предстоит. Правда, дело у него все равно пустое. Моя карта всегда будет старше.
— И судьба наших детей, ваших внуков, тоже безразлична вам? — спросил лениво Магнуст, даже как-то равнодушно.
И я — сразу вспыхнувшим внутри чувством опасности, сигналом отдаленной тревоги — почуял: он меня не жалобит и подходцев ко мне не ищет, и не просто расспрашивает, — он ведет по какой-то странной тактике пристрелочный допрос. У него есть план, у него есть цель — не просто мое письменное согласие на брак, а нечто большее. Серьезное. И для меня весьма опасное. Только уловить не мог — что именно?
— А у вас уже дети есть? — удивился, испугался я, весь всполохнулся.
— Нет пока. Бог даст — будут.
— Вот когда будут — тогда поговорим. Хотя я бы тебе, Магнуст, не советовал. На кой они тебе? Большому человеку, настоящему мужчине, деятелю — совсем ни к чему они. Отвлекают, мешают, расстраивают. Мужик с детьми на руках в лидеры ни в жисть не пробьется. Возьми, к примеру, вашего Адика, Адольфа, я имею в виду Шикльгрубера, — проскочил бы он разве в фюреры кабы у него пятеро по лавкам сидели? Никогда…