Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита

Брайдер Юрий Михайлович

Скоро мы уже скакали мимо отрядов регулярного войска. Здесь были и латники, вооруженные тяжелыми копьями-баграми, и стрелки с бродильными ружьями, и суровые желтолицые пигмеи в накидках из толстой кожи, и пращники, тащившие на себе запас свинцовых шаров, и вчерашние землепашцы, прихватившие в тяжелый поход лишь цепы да косы. Исполосованные шрамами ветераны шагали рядом с юнцами, еще не приохотившимися толком к разудалой солдатской жизни.

Армия была достаточно велика, настроение имела самое решительное, но я не представлял, как они собираются штурмовать бастионы Дита, окруженные рвами с травилом и сверх всякой меры оснащенные

огнеметными установками. Неужели вся надежда только на Хавра?

Жеребец, казалось, не знал усталости, но нас с Ирлеф уже порядочно мутило – не то укачало в седле, не то давало о себе знать приближение Срока. Еще у Переправы мы проверили свои фляги – у меня остался всего один глоток, у Ирлеф чуть побольше. Сейчас мы скакали по широкой, хорошо утрамбованной дороге, возможно, по тому самому Вольному Тракту, который покинули, направляясь в гости к смолокуру, но местность вокруг выглядела по-прежнему совершенно незнакомой – то это были заросшие голубоватым лишайником болота, то каменистые пустоши, напоминавшие лунный ландшафт, то давно заброшенные земледельцами ступенчатые террасы.

Войско, наверное, двигалось к цели разными путями, потому что, поравнявшись с головным отрядом, мы не увидели ни чернокожей гвардии, ни присвоенных Замухрышкой штандартов. Нас требовательно окликнули на незнакомом языке, а когда я вместо того чтобы остановиться, пустил жеребца в карьер, обстреляли, впрочем, без всякого успеха, шариками с травилом.

– Кажется, оторвались, – сказал я, когда мы таким манером отмахали порядочное расстояние.

Очевидно, и жеребец имел такое же мнение, потому что по собственной инициативе перешел на шаг. Только теперь стало ясно, как устало это выносливое и резвое животное – его крутые бока судорожно вздымались, пена клочьями падала на землю.

Свернув в придорожные заросли, я спешился и помог сойти Ирлеф. Расседлать скакуна я не решился (уж очень сложной казалась мне его сбруя), а только немного ослабил подпруги. Я знал, что разгоряченного скакуна нельзя сразу поить, и некоторое время водил его за узду из конца в конец поляны. Остыв и напившись, жеребец, однако, отказался пастись и требовательно заржал. В одной из переметных сумок я обнаружил с полпуда отборного зерна, как будто бы даже вымоченного в вине. Целиком умолов весь этот запас, гнедой исполин милостиво позволил стреножить себя. Теперь можно было и самому перекусить, благо нашлось чем – златобронники знали толк в деликатесах.

Ирлеф отказалась и от вина, и от медовых лепешек, и от копченого мяса, лишь чуть-чуть пожевав какого-то овоща, похожего на морковку. После инцидента на Переправе она, наверное, не произнесла еще ни одного слова.

– Ты ведешь себя так, словно я тебя чем-то обидел. – Хлебнув зелейника, я отбросил ненужную флягу в сторону.

– Так оно и есть, – помолчав немного, ответила она. – Тебе не нужно было спасать меня. Зря все это…

– Но сейчас ты скачешь в Дит, чтобы предупредить горожан об опасности. Оставшись на свободе, ты получила возможность совершить благое дело.

– Что это может изменить для меня? Ведь я предательница. Там, у Переправы, я действительно могла умереть за тебя. Вопреки разуму, вопреки Заветам, вопреки всему… Прощения такому поступку быть не может.

– Не понимаю, что тут плохого, если один человек хочет умереть за другого. Неужели это противоречит Заветам?

– Не противоречит, если это делается на пользу

Дита. Но я тогда об этом совсем не думала. Я согласна была умереть за тебя даже во вред Диту. Тем более что тебе ничто не угрожало. Наоборот… я же видела, какими глазами ты смотрел на эту распутницу. Со мной случилась беда… Это даже не голод души. Это лихорадка, это падучая, это обморок. Меня обуяла злая болезнь, от которой одно лишь спасение – смерть.

Ирлеф и в самом деле колотило как в лихорадке, и я, смущенный этим неожиданным признанием, ласково коснулся рукой ее коротких мягких волос. Сдавленно вскрикнув, она отшатнулась.

– Нет! Не смей до меня дотрагиваться! Никогда-никогда! Твои руки не принесут мне покоя, а только усугубят страдания! Поверь, я искренне любила всех своих соплеменников от мала до велика, не делая различия между Блюстителем и последним каменотесом. Когда они оступались, проявляли слабость или сознательно творили зло, я всегда назначала им справедливое наказание. При этом никто даже не пытался уговорить или разжалобить меня. Мне верили, как никому! Как я теперь посмотрю в глаза этим людям? Как смогу опять судить их? Любая потаскуха в золотых доспехах более достойна, чем я. Зачем ты меня спас? Телесные муки, которые я терпела в логове хозяйки Черного Камня, не идут ни в какое сравнение с муками души.

– Не знаю, чем тебе можно помочь. Любое мое слово обернется для тебя или ложью, или новой обидой. Если ты вопреки своим принципам действительно влюбилась, не стоит по этому поводу так расстраиваться. Любовь излечивается точно так же, как и болезнь.

– О-о! Не всякая болезнь излечима! – Она ударила кулаком по земле. – Случается, что вместе с перевертнями Сокрушение заносит в наш мир и их болезни. И тогда какая-нибудь совершенно безвредная для хозяев хворь выкашивает целые народы. А наш насморк, в свою очередь, за одну неделю выедает перевертням легкие. Нет ничего страшнее чужой непривычной болезни. Вы все знаете о любви, свыклись с ней, на себе испытали ее счастливые и злосчастные стороны. А для нас, никогда не ведавших настоящей любви, она хуже любого мора. Познав ее, дитс переступит через Заветы, отдаст любимой свой зелейник, станет выделять ее среди других соплеменников, захочет изменить ее жизнь к лучшему. Все это кончится крахом.

– Ты, как всегда, преувеличиваешь. Ведь болезни цепляются не к каждому. То же самое и с любовью. Кроме того, я еще никогда не слышал, чтобы из-за любви гибли города.

Сказав так, я вспомнил о Трое и сразу прикусил язык.

– Даже если я в конце концов уцелею в этой передряге, то останусь несчастной до конца своих дней. Я никогда не забуду твой голос и твои шаги, а значит, по десять раз на дню мне будет казаться, что ты вернулся. Ты станешь являться ко мне во сне, и я предпочту сон яви. Все вокруг сделается никчемным и скучным, а самой никчемной из никчемных буду я.

– Прости, что я невольно стал причиной твоего несчастья, – сказал я, вновь бессознательно коснувшись волос Ирлеф. – К сожалению, я не могу ответить на твое чувство взаимностью. Это было бы нечестно. Срок моего пребывания в этом мире отмерен силами столь же могучими и древними, как земля и небо. Да и если признаться, я просто боюсь любви. Это, наверное, единственное, что может помешать мне. В итоге, кроме горя, любовь ничего не приносила ни мне, ни тем, кто меня любил.

Ирлеф ничего не ответила, а только едва слышно застонала.