Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита
Шрифт:
– Пойми, сейчас война. Такое время. Время убивать. А потом настанет другое время. Время врачевать тела и души.
– Ты думаешь, это время когда-нибудь настанет? – Она с сомнением покачала головой.
– Уверен.
– А на что оно мне… Знаешь, каково становится, когда вдруг начинаешь понимать, что прожил жизнь впустую? Выть хочется.
– Большинство людей никогда не задумываются над этим. Живут себе, и только. Благодарят судьбу за хлеб, воду и каждый отпущенный им новый день. По-моему, они правы.
– Иногда я начинаю завидовать златобронникам, – задумчиво сказала она. – Они знают,
– Наверное. Как и все люди.
– А мне кажется, что любовь, как жизнь, должна быть одна. Может, именно из-за этого я и искала смерть…
– Послушай, мне немного знакомо искусство внушения, – я накрыл ее ладонь своей. – Сейчас ты поверишь, что осада закончилась, все хорошо и я люблю тебя. А я поверю в свою любовь. Пусть это и самообман, но какое-то время мы не будем ощущать его. Бывает, что после этого становится легче. Еще я могу…
– Ничего ты не можешь, – она закрыла глаза и убрала руку. – Иди, отгоняй Сокрушения. Если время врачевать души действительно наступит, мы, может быть, еще увидимся. Прощай.
– Прощай. Но все же в бою постарайся не рисковать напрасно.
На следующий день осада возобновилась с прежним остервенением. «Они хотят завалить своими трупами рвы, а потом возвести из них еще и лестницы», – сказал Блюститель Бастионов. Свежая кладка на месте ворот не простояла даже часа, и бой опять шел на насыпи. Горящие стрелы роем летели через стены и, не причиняя вреда каменным зданиям, убивали случайных прохожих. Хавр, побуждаемый Замухрышкой, вновь попробовал навести на город Сокрушение, но действовал вяло, как бы не надеясь на успех. Кончилась наша борьба тем, что полтора гектара скудной лесотундры врезалось в основание холма почти рядом со ставкой властелина Приокаемья. Две сотни дитсов, пользуясь возникшей паникой, вновь попытались прорваться к вражескому лагерю, однако вернулись с полдороги и в уполовиненном составе.
По моей просьбе они принесли с собой тела трех смельчаков, погубленных Замухрышкой во время предыдущей вылазки. Узнать их можно было с трудом: отрубленные пальцы, выколотые глаза, срезанные уши. Местные медики в моем присутствии произвели вскрытие, дабы установить причину смерти, поскольку прижизненные раны на трупах отсутствовали. Скоро стало ясно, что все воины умерли мгновенно – у двоих вместо сердца были комья чего-то похожего на студень, у третьего печень превратилась в булыжник, а кровь – в коричневую труху. Хорошо еще, что жуткая сила Замухрышки действовала только на ограниченном расстоянии, иначе защитникам Дита пришлось бы туго. Запомним: приближаться к Властелину Приокаемья, а тем более подпускать его к себе, нельзя ни под каким предлогом.
Когда выдохся и этот штурм, люди Блюстителя Воды и Пищи подсчитали потери. В рядах дитсов не хватало каждого пятого. Погиб и Блюститель Бастионов, свалившийся с насыпи прямо на копья врагов.
– Еще четверть месяца – и в городе не останется людей, способных держать оружие, – сказал я, узнав об этом.
– Врагов погибло намного больше, – возразил Блюститель
– Что из того. Посмотри, кто лежит во рву. Почти одни бродяги, пригнанные сюда насильно. Гвардия Замухрышки в бой еще даже не вступала.
– Когда же в их войске начнутся обещанные тобой голод, мор и неурядицы?
– Чуть позже, чем у нас. При неурядице в зале Сходки ты сам присутствовал. От голода Дит спасает только постоянная убыль людей. А мор начнется не сегодня завтра. Чуешь, какой стоит запах?
Осаждающим было предложено краткое перемирие, необходимое для уборки уже начавших разлагаться трупов, однако вышедшие для переговоров сподвижники Замухрышки заявили следующее: «Всех своих мертвецов мы без помех похороним завтра, а ваших пусть грызут собаки». Вид они имели подозрительно жизнерадостный, а дитсов разглядывали как обреченную на заклание скотину. Существовал, значит, какой-то неучтенный мной фактор, вселявший в этих бандитов столько кровожадного оптимизма.
Отдыхал я так: находил пустовавшую комнату (всякий раз другую) в каком-нибудь не очень удаленном от бастионов доме и дремал вполглаза на голом полу или скудной подстилке, не переставая ни на секунду вслушиваться в шум осады, ставший к этому времени для Дита столь же привычным, как гул прибоя для портового города. Если же этот шум становился вдруг слишком интенсивным или в монотонный вопль-лязг рукопашного боя вплетались какие-то иные звуки, я вставал и взбирался на стену, дабы выяснить причину происшедшего эксцесса.
Вот почему осторожные шаги, раздавшиеся однажды в коридоре, и клекот разъяренного слепыша не могли застигнуть меня врасплох. Кто-то искал меня способом, принятым при выслеживании перевертней, а найдя – предпочел остаться за дверью. Подобная предупредительность могла бы насторожить даже в более спокойной обстановке, а здесь, в осажденном городе, я просто обязан был увидеться с затаившимся в коридоре гостем.
– Кто там? – как можно более ласково произнес я. – А ну-ка покажись, приятель! Руки держи открыто, если не хочешь, чтобы я оторвал их.
– Сейчас! – донесся из коридора спокойный голос Хавра. – Подожди одну минуту.
Слышно было, как он борется со слепышом, и вскоре характерный хруст сворачиваемой шеи возвестил о победе человека над неразумной тварью. Однако Хавру этого почему-то оказалось мало, и он продолжал пыхтеть за стеной, старательно топча поверженного противника. Ко мне он вошел бочком, выставив перед собой исцарапанные ладони, и при этом еще жмурился, словно ожидал тут же получить увесистую оплеуху. Поняв, что расправа откладывается, он перестал втягивать голову в плечи и уселся на пол возле порога.
– Вот решил навестить, – сказал он как ни в чем не бывало. – Давно не виделись.
– Соскучился, значит?
– Да как сказать… Замухрышка скучать особо не дает. То одно дело на меня взвалит, то другое.
– Сокрушениями уже не балуешься?
– Куда уж мне… Не по плечу одежка. Я не о том забочусь, как бы другому насолить, а о том, чтобы меня самого, как муху, не прихлопнули. Ты, кстати, ничего не чувствуешь?
– Да вроде ничего, – все это время я не сводил с него глаз, ожидая какого-нибудь подвоха.