Эверест, юго-западная стена
Шрифт:
Эдик во сне стонал, кряхтел и ворочался. Обмороженные пальцы постоянно причиняли ему сильную боль, а расход кислорода 0,5—1 литр в минуту не давал возможности глубоко заснуть. Ночь почти не снимала дневную усталость, но большего расхода мы себе позволить не могли.
В этот день группа Иванова поднялась в лагерь-4 и решала трудный вопрос — идти завтра в лагерь-5 или ждать сутки, пока мы начнём спуск вниз. По связи Иванов пытался добиться от меня, куда мы собираемся спуститься после восхождения, но ни я, ни кто-либо, кроме господа бога, на этот вопрос ответить не могли. Ночь провёл в полудрёме, боясь проспать.
Сколько времени займёт у нас восхождение, было неизвестно, поэтому хотелось пойти с первыми
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Не очень, но я пойду.
Ну что же, его упорство и умение терпеть были известны. Если он решил идти, значит, выложится без остатка, но дойдёт. Даже на одной силе воли.
Починил насос примуса, сделал чай. Готовить было некогда. Долго надевал ботинки с утеплителями. Вышли только в 6.10. Эдик — с двумя баллонами, у меня — кинокамера, фотоаппарат, кошки, молоток, крючья, карабины. Рация, как всегда, у меня.
Сначала у Эдика стоял расход — один литр в минуту. Шёл он тяжеловато, но, зная, что с утра ему всегда трудно, я надеялся, что он постепенно втянется. Так оно и оказалось. Едва прошли последние сто пятьдесят метров нашего контрфорса и перевалили за основной западный гребень, как с севера ударила жёсткая волна леденящего ветра. Вершина держала нас в тени восходящего солнца, но не прикрывала от дыхания далёкой стратосферы. Сразу ещё больше начали мёрзнуть руки и ноги. Сняв на пару минут рукавицы при сложном лазаний, я потом больше четверти часа отогревал онемевшие пальцы до появления боли — свидетеля вернувшегося кровообращения.
Я явно недооценил сложность маршрута. Да и все мы считали, что большая часть его окажется пешей ходьбой. На самом деле почти нигде не было проще троечного (По принятой в СССР пятибалльной шкале) лазания, не говоря уже о большой протяжённости пути. Видимо, следовало сразу поставить Эдику 1,5—2 литра, а самому работать как можно быстрее. К 8.30 мы ещё не прошли пояс рыжих скал. Видя, что Эдику очень тяжело, поставил ему два литра в минуту. Он сразу ожил и почти не тормозил меня до самой вершины. Не зная рельефа, я до конца тащил молоток и крючья и слишком тщательно выбирал маршрут, просматривая варианты. Надо было просто переть и переть, так как почти всегда варианты оказывались одинаковыми по сложности, а путь, в общем, довольно логичен и однозначен.
Сколько времени мы идём, я не считал, но нутром чувствовал, что дело затягивается. Несколько раз спрашивал Эдика, какой перепад высоты по альтиметру от лагеря-5, не он ничего вразумительного не отвечал. То ли он не посмотрел исходную высоту, то ли забыл её.
Слева просматривался северный гребень, который по мере подъёма приближался к нашему западному. Когда же, наконец, они сойдутся? “Жандарм” следовал за “жандармом”. Поднимаясь на очередную скалу, мы видели перед собой следующую. А вершины всё не видно. Казалось, так будет бесконечно. Неожиданно для меня появилась довольно крутая стена высотой метров сорок. К счастью, просматривался вариант с хорошей страховкой за выступы.
— Как думаешь, далеко ещё? — спросил я, уже совсем разуверившись в скорой победе. Эдик теоретически знал маршрут, видимо, значительно лучше меня и сказал совершенно уверенно:
— После этой стены уже простая дорога. Здесь можно оставить “железо”.
Я был настроен не столь оптимистично, но с удовольствием снял с себя ответственность и выложил кошки, крючья, карабины, молоток, оставив только рацию, кинокамеру, фотоаппарат.
Поднявшись наверх и выбирая верёвку Эдика, я действительно увидел пологий заснеженный склон, но всё ещё боялся поверить своему счастью. На двухчасовой связи с базой я на всякий случай не стал их обнадёживать, а сказал несколько раздражённо: “Каждый следующий взлёт принимаем за вершину, а её всё нет и нет...”
Только тут, при монотонной ходьбе по снегу, когда не нужно было искать зацепки, выбирать простейший варианты лазания, организовывать страховку, я почувствовал, как устал.
Постоянная техническая работа отвлекает от наблюдений за собственным организмом, поэтому выматываешься до предела, не замечая этого. На снегу после нескольких шагов истощается кислородный запас организма и останавливаешься отдыхать; навалившись руками на колено, можно опустить голову, закрыть глаза и думать о чём угодно. Вместо анализа технических сложностей наступает время анализа своего физического состояния. Здесь начинаешь считать шаги, пытаясь пройти как можно больше до следующей остановки. Здесь замечаешь, как сильно замёрзли ноги и руки, и стараешься интенсивнее шевелить пальцами. Ни в коем случае нельзя давать им потерять чувствительность. Сердце бешено колотится, лёгкие лихорадочно перекачивают огромные массы воздуха, пытаясь высосать из него редкие молекулы кислорода, а ты в этой чистейшей, разреженнейшей атмосфере движешься медленно, как сквозь густую, вязкую массу, опутанный невидимыми сетями и обвешанный гирями. В этом исключительно сухом воздухе организм теряет огромное количество влаги, но пить не очень хочется, потому что холодно. Организм незаметно обезвоживается до опасных пределов. Есть тоже не хочется: всё равно нет кислорода для окисления пищи. Водяной пар при выходе (без кислородной маски) превращается в кристаллики льда ещё в гортани и оседает на её стенках. Горло воспаляется так, что, глотая свою слюну, испытываешь жуткую боль, как будто глотаешь битое стекло. Одна мысль об этом вызывает не только панический страх, но и рефлекторное слюноотделение. И пытка продолжается.
Почти не возникает желания смотреть вокруг, любоваться панорамой великолепных гор. Никаких лишних движений, никаких эмоций. Короткий переход — остановка. Переход — остановка. Монотонный, бесконечный ритм.
Наконец склон стал выполаживаться. Последние камни уступили место плавно поднимающемуся чисто снежному гребню с крутыми скатами на север и юг. Верхняя видимая точка не отдалялась, как раньше, по мере подъёма, а стала понемногу опускаться. Ещё чуть-чуть — и глаза окажутся на одной с ней горизонтали.
Перед выходом на вершину была мысль подсказать базе включить магнитофон, но потом я решил, что у них уже всё готово, настроено. Они же сидели в столовой за обедом и не догадались притащить туда аппаратуру.
Уже значительно позже я узнал, что как раз в этот день в восемь утра Лёша Москальцов сорвался с лестницы в трещину, и весь день у них прошёл в заботах по его эвакуации. В этих условиях простительно было забыть о записи.
Я стоял на самой высокой точке. Следующий шаг— начало спуска на восток. Там, в двух метрах от меня и немного левее верхней кромки гребня, едва виднеется круглый набалдашник из светлого металла (Верхушка триангуляционного знака, установленного в 1975 году. Тренога высотой 2,5 метра теперь занесена полностью и оказалась ниже верхней точки снежного надува на вершине) с обрывками выцветших флагов.
Признаться, какое-то честолюбивое чувство оттого, что здесь стою именно я, всё-таки шевельнулось в глубине души. Оно не было резким, внезапным, как не была внезапной сама победа. Слабая надежда на неё, видимо, безотчётно зародилась, ещё когда было принято решение о выходе нашей двойки из базового лагеря. К утру 4 мая надежда переросла в уверенность, а желание — в обязанность. Поэтому, глядя на Тибет, я не ощутил приступа бурной радости. Я подумал: “Ну вот, наконец-то. Вверх больше не надо. Можно отдохнуть. И что бы теперь ни случилось с погодой, с маршрутом и даже с нами — всё равно, русские побывали на Эвересте”.