Эволюция религиозных верований. Курс лекций (1927–1928)
Шрифт:
В современности можно совсем не верить в бога и верить в табу, избегать молчаливо числа 13, гадать на чет и нечет – такое гадание совершенно безлично. Опять сошлюсь на литературный пример, взятый из «Воскресения» Толстого. Дело идет о члене суда, который судил Катюшу: третий член суда был человеком, разделявшим левые взгляды и читавшим запрещенные статьи: «У него была привычка загадывать всеми возможными средствами на вопросы, которые он задавал себе. Теперь он загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет. Шагов было двадцать шесть, но он сделал маленький шажок и ровно на двадцать седьмом подошел к креслу». Здесь мы имеем не только гадание первобытное, безличного характера, но имеем также магию, шаманство, ибо тот маленький шажок, который он сделал в конце концов, это есть прием воздействия на результат гадания, это есть магическое средство, это есть элемент религиозный, но без всякого олицетворенного подхода.
Рядом
Можно сказать, что здесь есть не только элемент табу, запрета и нарушения запрета, но здесь есть даже элемент заклинания. Я приведу другой пример литературный, чрезвычайно любопытный, это выдержка из старого писателя Дружинина [29] , писавшего под псевдонимом «Чернокнижник», который описывал всевозможные светские обряды и высмеивал их. У него есть следующее заклинание, которое модный портной бросает на голову русского дворянина: «Пусть в свадьбы час разрушится твой фрак, пусть на балу грязнейшую манишку ты под своей жилеткой обнаружишь». Это заклинание нарушения социального запрета и самое нарушение представляются как ужасное бедствие.
29
Дружинин Александр Васильевич (1824–1864) – писатель и беллетрист (примеч. сост.).
Теперь вы можете понять происхождение этих запретов и предписаний. Хотя по существу они в корне довольно сложны, но наше ощущение их совершенно простое, потому что наша психология такова же, как и психология первобытных людей. Мы не спрашиваем, почему нельзя не носить фрак, а просто, когда идешь без фрака, чувствуешь себя как будто голым.
Это то же самое явление, как и явление языка. Есть теория, что язык в начале состоял из односложных слов, например, китайский язык, который теперь имеет односложные слова и который пережил огромную эволюцию. Это был чрезвычайно сложный, многоуровневый, язык, а теперь у него установилась односложная форма, но она, с одной стороны, явилась в результате очень большой эволюции, а с другой стороны, по существу она, вероятно, напоминает (и есть данные, что напоминает) самую древнейшую односложную форму, которая лежит в начале языка, ибо одни и те же законы действуют и в первобытном и более современном человеческом образовании. Таково наше восприятие табу, запрета. Независимо от его сложного происхождения, оно то же самое простое, элементарное, безолицетворенное, какое было бы в начале религии. Это есть анализ практического подхода.
Теперь я попытаюсь дать анализ первобытного религиозного ощущения.
Мы можем сказать, что в современном человечестве, начиная от более высших форм и кончая чрезвычайно древними, мы имеем рядом с олицетворением, рядом с духом, душой и амулетом неопределенные религиозные ощущения. И так как по нашему методу мы идем от неопределенного к определенному, то я попытаюсь установить, что это неопределенное ощущение есть самое древнее религиозное ощущение. Это ощущение, которое у некоторых народов называется терминами мана и оренда. Мана и оренда – это есть неопределенное религиозное бытие, из которого вытекает запрет. Когда спрашивают, что такое табу, отчего табу, то большей частью не ссылаются, но если хотят сослаться, то ссылаются на эту неопределенную религиозную матрицу. Надо сказать, что мана и оренда взяты из индийских и полинезийских элементов, но и в религии наших сибирских туземцев есть такие элементы, и, может быть, будет более уместно сослаться на них. Например, возьмите чукоч, коряков, камчадалов – у них есть общий термин – наргиние, а у эскимосов – исня. Это в точном переводе – найденный мир. Наргиние – это значит «вон», «вне», это то, что находится вне нас – внешняя природа, мир, то есть все, что противоположно нашему внутреннему миру.
Если мы пойдем по этому пути дальше, то получаем ощущение мира такое, как мне формулировал один из моих приятелей – тунгусский шаман, что у моей души тысяча рук и они такие длинные, что хватают во все концы этого самого наргиние. Поэтому вы видите, что нагриние – это есть религиозное ощущение, отделенное от человека. Это восприятие есть стремление, щупальца, которые протягивает человеческий дух, чтобы воспринять находящееся вне его. Здесь вопрос стоит таким образом: мы присутствуем при первом разделении субъекта от объекта. Религиозные ощущения начинают формулироваться тогда, когда человек отделяется от мира, когда начинает ощущать, что мир – это есть одно, а человек – другое.
Между прочим, точно так же идет развитие языка, точно так же идет развитие числа. Развитие числа и языка идет так: число имеет три лица – я, ты, он. Я – это бытие, он – это есть мироздание, а ты – это есть социальный элемент языка. Формула языка социально-философская должна быть такая: я тебе говорю о нем. То же самое и с числом. Основное число есть 2. Есть целый ряд исчислительных систем: 1, 2, 2+1, 2+2, 2+2+1. Вы, вероятно, это знаете. В дальнейшем является 3, и для нас 1, 2, 3 – те же основные элементы в исчислении. Причем один – это я, два – это ты, три – это он. Опять тот же самый анализ.
Таким образом, мы видим, что анализ первоощущения религии вполне совпадает с анализом первоощущения числа и языка, местоимения. В сущности говоря, вы могли бы возбудить вопрос: почему они совпадают. Потому что, как я уже говорил, религия – это ощущение, а наука есть рациональное познание, так что они должны идти другим путем. Но в корне они идут одним путем, потому что объект и субъект – это разделение, существующее во времени и пространстве, от которого не может отклониться и религия, хотя и занимающаяся предметами невидимыми и сверхъестественными. Ее бытие может развертываться только во времени и пространстве, только от субъекта или объекта, только отсечением элементов между объектом и субъектом. Так что это восприятие мира как чего-то целого, сложного, неопределенного, единого целого, оно не только не отвергает все первобытные воззрения религии, но оно продолжается и до сего времени: в первобытности это есть мана, в современности это есть пантеизм. Пантеизм – это точно такое же неопределенное ощущение мира как целого, как религиозного бытия. Разница между первым и вторым только в том, что в первобытности вы имеете ощущение религии, пантеизм же идет дальше, вы имеете ощущение, имеете идею мира как нечто единое. Тем не менее между пантеизмом и первичной религиозной матрицей несомненно существует связь. Я в добавление к тунгусскому шаману процитирую Иоанна Дамаскина Ал. Толстого: «О, если б мог всех вам обнять я, всю душу вместе с вами слить, о, если б мог я без изъятья вас всех – враги, друзья и братья, в свои объятья заключить» [30] . В этом выражении бытия есть одновременно и элемент пантеистический, и элемент поэтический.
30
Цитата из поэмы Алексея Константиновича Толстого «Иоанн Дамаскин» звучит так: «О, если б мог всю жизнь смешать я, / Всю душу вместе с вами слить! / О, если б мог в свои объятья / Я вас, враги, друзья и братья, / И всю природу заключить!» (примеч. сост.).
Между прочим, и в практическом бытии мы имеем такую же самую стилизацию. Я говорил сначала: «фарт», «запрет», «везенье», «невезенье». В дальнейшем развитии мы имеем так: с одной стороны, вплоть до современности сохраняется «фарт», «не везет», амулеты, например амулет авиатора, который имеет у себя заткнутого за крыло аэроплана маскота-идольчика [31] . Попробуйте представить себе авиатора, который постоянно может слететь вниз и разбиться, и вы поймете, что, очевидно, ему без амулета жить нельзя. С другой стороны, есть такая стилизация: «фарт», «неудача», «удача», у русских северных народностей, у чукоч – урос. Урос – это есть такое невезенье, что если человек вступил в полосу неудач, то что бы он ни делал, ему хорошо не будет. Эта форма (урос, неудача) – элементарная. Далее появляются олицетворенные формы, когда эта самая неудача имеет характер сологубовской «Недотыкомки», такого нападающего зверька, зверя-неудачу. Который заставляет сбиваться вас с правильного пути. В дальнейшем мы имеем стилизацию такую, имеем, например, русское «горе-злосчастье». По русским песням и преданьям, это есть какое-то полусущество, полудух, который сидит где-то на дереве и, когда едет человек, он прыгает на плечи или сзади, и от него не отвяжешься. Вы видите, что, с одной стороны, подход олицетворенный, а с другой стороны – подход стилистический.
31
Маскот (фр. mascotte) – талисман (примеч. сост.).
Наконец, последняя стилизация – судьба. Судьба – это нечто такое, что раз навсегда установлено опять-таки неопределенное. Что такое судьба, где судьба и как судьба – вы себе не представляете. И эта судьба, как вы знаете, стоит и над богами, и над людьми. В греческой мифологии боги были подчинены судьбе точно так же, как и люди.
Таким образом, вы видите, что эта конечная стилизация, которая идет от фарта, от табу к судьбе, есть практическая форма стилизации, такая же самая, которая идет от первичного восприятия, от мана, к общему стилизованному представлению мира как целого.
Между прочим, мироощущение мана – это есть первичное мироощущение не враждебное человеку. Оно, в отличие от более поздних форм религии, имеет характер радостный и бодрый. В дальнейшем в религии появляются злые духи, духи болезни, шаманство, магия, построенные на элементах ужаса и зла. Первоначальное же представление религии более или менее благое. В человеке кипят силы, и он чувствует такую же силу, кипящую в природе. Это ощущение дало ему вечную бодрость, и оттого ощущение мана – радостное, благое и дружественное человеку. Отсюда вытекает новый поразительный факт: мана – это вечная жизнь, смерть несовместима со стадией мана. И мы с изумлением находим, что для первобытного человека все эти мироощущения смерти не существуют. А если и существует, то это не естественная смерть, а случайная, насильственная.