Евпраксия
Шрифт:
Кто скакал пред тем на взмыленном жеребце, вынужден был теперь довольствоваться крестьянской клячей. Кто еще недавно одежду носил не иначе как ярко-пурпурную, теперь почитал прекрасным иметь одежду той окраски, которую дала ему природа. Золото радовалось, что его больше не втаптывали в грязь, ибо бедность заставила носить шпоры из железа.
Одним словом, все, что дурные склонности развили в этих людях суетного и лишнего, отняла у них ныне наставница-нужда".
И вот тогда к маркграфу Северной марки, созданной для войны против славянских племен лютичей и венедов, да и для удержания саксонцев в подчинении империи, к Генриху, что незадолго до рассказываемых событий уже получил в наследство огромные богатства Оды, бывшей русской княгини, прибыла прекрасная, как ангел, русская княжна да еще с богатствами, опять с богатствами, за которые можно было бы купить всех германских епископов и баронов.
В первой нашей летописи под годом 1083 стоит: "Приде Олег из Грек Тмутараканю, и я Давида и Володаря Ростиславовича, и седе Тмутаракани; иссече Козары, иже беша светници на убиенье брата его и на самого, а Давида и Володаря пусти".
Об отъезде Евпраксии – ни звука.
И родной по отцу брат Евпраксии, прославленный Владимир Мономах, создавая через десять лет знаменитое "Поучение" сыновьям, ни единым словом не упомянет ни о несчастной своей маленькой сестренке, ни о другой сестре, Янке, рожденной, как и он сам, от ромейской царевны. Вспомнит лишь свою невестку, посожалев, что за грехи собственные не увидел ни первой радости ее, ни венчания, и попросит прислать ее к нему, чтоб с нею последние в жизни слезы свои пролить, чтоб посадил ее на место, приличествующее ей, и да сядет, дескать, она, аки горлица на сухом древе, с сетованиями, а великий князь утешится тем временем в бозе.
Аки горлица на сухом дереве… Следовало бы сказать так о маленькой Евпраксии, но кто же мог это сделать? Дома ее вычеркнули из памяти, а тут, на чужбине, неуклюжая латынь не прибегала к таким выражениям, хронисты смотрели на мир суровыми глазами, пристрастья не могли подступиться к толстенным монастырским стенам, все скорби давно были распяты на островерхих башнях баронских замков.
"Дите" было забыто, стало чужим, ничьим; богатства, привезенные им, так или иначе должны были рассеяться, словно песок, на ветру. Чему же предстояло остаться?
COMPENTENTIA ANNORUM
Обоз, что пришел с Евпраксией, не уместился ни в замке Генриха фон Штаде, ни в трех других замках, куда его рассовали. Сам маркграф, забыв о жене-чужеземке, метался от замка к замку, жадно пересчитывая приданое, грозил ненасытным своим забиякам-кнехтам; по обычаю, все приданое принадлежало невесте, а всякую в нем недостачу должен был теперь возмещать муж, то есть Генрих.
Генрих был необыкновенно высок ростом и худ (потому и прозвали его Длинным), поражала маленькая, как у дракона, головка, поражали мелкие черты лица; было в нем еще много от мальчишки-подростка, но в то же время вполне отчетливо ощущалась испорченность – ее не заметила Евпраксия, зато сразу почувствовала опытная Журина, которая прямо содрогнулась от страха за свое прекрасное "дите", за его чистую душу.
Путешествие от Киева в Саксонию растянулось на долгие месяцы. Из Киева выезжали в мае, теперь на дворе стоял уже октябрь, прозванный германцами месяцем вина, месяцем плодов, щедрот земных; то месяц, когда выдавливают из виноградных гроздей молодое вино, варят пиво из нового ячменя, коптят первых гусей, колют откормленных свиней и зажаривают вкусные колбасы и ребрышки к пиву, – месяц, когда в лесах вянут листья, обнажаются деревья, погружаясь в грусть и сон, а в долинах горкнут перестоявшиеся травы, утрачивают соки, замирают, будто старые люди. Но в одночасье осень – пора свадеб, пятнадцатидневных брачных пиршеств, потех и развлечений, пора зачатий новой жизни, которая должна прийти на смену умиранию в лесах, на горах, в долинах, в захолоделых водах.
Аббат Бодо весьма радовался тому обстоятельству, что смог доставить невесту для графа Генриха именно в пору щедрой пышной осени; радость эта, правда, немного омрачалась при воспоминании о смерти Рудигера, но по всему было видно, что маркграф не очень-то переживал по сему поводу, можно б даже утверждать, что он воспринял известие о таинственном убийстве барона с некоторым удовлетворением, ибо не удержался и, искривя еле засеянную рыжеватым пушком губу, бросил: "Для брачных развлечений на ложе я в баронах не нуждаюсь, не правда ль, аббат?"
Аббат немного испугался за этого властителя-недоросля, в пределах марки господина полного и не подвластного никому и готового, как видно, пренебречь даже божьим судом. Неужели он имеет намерение сразу потащить это невинное дитя в свою грязную постель? Осторожно заметил: competentia annorum, то есть настоящее совершеннолетие у женщин наступает лишь в шестнадцать лет, а Евпракспи всего только двенадцать.
– Двенадцать лет для девушки – как раз законный возраст, legitima aetas, – напомнил ему маркграф, – или аббат забыл наши законы?
– Однако же, сын мой, даже монахиней женщина не может стать до исполнения ей шестнадцати лет, Competentia annorum! – воскликнул Бодо. – Ваш брак никак не может считаться сразу же свершившимся, это должен быть как бы брак и как бы свадьба.
Разговор происходил в мрачном замковом зале, оба стояли друг против друга, чувствуя, что начинают ненавидеть друг друга; у молодого ненависть всегда сильней и сразу прорывается наружу – маркграф сорвался на крик; словно переломив свою высокую фигуру, наклонился к аббату и прохрипел ему в лицо:
– Шестнадцатилетних в монахини?.. Чтоб рожали детей от аббатов! А у меня – двенадцатилетняя жена, и я хочу сразу же консумации брачной! И пусть мои подданные с радостью говорят: Генрих alreit hatte beschlofen Praxed [1]
. Откладывать на четыре или пять лет то, что принадлежит мне по обычаю и праву? Я завтра же торжественно въеду в свой замок с обнаженным мечом в руке под бой котлов и звуки лютней и повезу свою невесту в епископальную церковь, и меня будут сопровождать все бароны и рыцари Нордмарки, и хотел бы я видеть, кто захочет мне помешать!
1
Сразу переспал с Праксед (старонемецк.).
"И псом взрослым еще не стал, – подумал аббат Бодо, – а кусает уже свирепо". Вслух не сказал ничего, даже вздох подавил и тихо отошел от маркграфа, исчез, как тень.
В замок прибыла графиня Ода с баронскими женами, высокая, белолицая – какой Евпраксия помнила ее еще в Киеве. Бывшая княгиня не изменилась ни в чем, даже одежда на ней была почти такая же, как когда-то в Киеве, когда восседала она рядом со Святославом, только золота навесила на себя графиня больше и тяжелей прежнего, и властности в ее голосе слышалось тоже больше, пожалуй, чем во времена княженья.