Евразия
Шрифт:
Сознание, что это именно он, а не кто-нибудь другой из его оборванных односельчан, ведет газават, следуя за мифическим зеленым знаменем пророка, разжигает в Мусташе какую-то смиренную, терпеливую выносливость, дело в том, что по природе он большой неженка. Не дальше, как сегодня утром мы встретили пять "опрокинутых тарелок" - так зовем мы с Мусташем эллинов за их английские противоаэропланные шлемы - и по-обыкновению присели у края дороги, корча из себя нищих-оборванцев, от которых мы по внешнему виду нисколько не отличаемся; и Мусташ спокойно дал проехаться по своей спине всем пяти резиновым нагайкам, кувыркаясь в пыли и отвлекая внимание "тарелок" от моей особы. А меня так и подмывало швырнуть им вслед одну из банок, тем более, что "тарелки" ели... Они ели консервы, раскачиваясь на своих малорослых лошаденках, и на наших глазах бросили в кустарник два порожних жестяных стакана. Мустафа пополз за ними, как гиена, и долго и старательно вылизывал
С нами - только солнце, песок, борьба.
* * *
Недоконченное и неотправленное письмо:
"Слушай, Арбатов. Может быть, после этого письма, я буду в твоих глазах большим негодяем, и хоть ты глуп, как подштанники на веревке, но, помимо тебя, мне обратиться не к кому. Итак, - серьезно слушай Арбатов. Береги Валюську. Судьба устроила так, что ты остался там, а я очутился здесь; поэтому за нее отвечаешь ты... Так как надеюсь, что ты стал взрослым мужчиной, перестав быть тем сосунком, которым ты был в запасном полку - большевики всех выростили в короткое время - то - еще раз слушай. Валюська моя жена. Она этим очень удивлена, что и говорить, повидимому, ей еще рано было стать женщиной - но, тем не менее, это так... И вот, - если с ней что-нибудь случится, нет той казни, которой бы я тебе не придумал. Валюська для меня дороже жизни, что жизнь, - жизнь, в сущности, пустяки. И ты не удивляйся, что я обращаюсь именно к тебе, к тебе, который меня столько раз - и каждый раз безрезультатно - пытался оскорбить. Именно поэтому я к тебе и обращаюсь, - понимаешь? А если и не понимаешь, то главное ты, все-таки, понял. Береги Валюську. Оберегай Валюську. Охраняй Валюську. Если что случится, отомщу тебе страшно. Я умею мстить страшно. Правда, у ней есть еще этот мешок с квелой кукурузой ее отец. Но он занят тем, что прячет свою кукурузу от большевиков, - ему не до нее. И если - - - Листок пожелтел по краям.
* * *
К счастью, стали попадаться дубы и кедры, так что есть, где отдохнуть потрескавшимся плечам. Вот, под таким кедром в три обхвата я сейчас и пишу. В сущности, как мало знают турок европейцы, те европейцы, которых до сих пор Мусташ зовет франками и гяурами; о греках и болгарах я не говорю: по турецкой пословице, "сосед знает, сколько блох в цыновке соседа"... Но французы, англичане, шведы. В их представлении турки - все еще толпа свирепых янычар (кстати, янычары по происхождению вовсе не турки, а европейцы, с детства воспитанные в исламе и военном режиме), янычар, которые свирепы, однако, только во время христианских погромов, а в свободное от погромов время сидят в гаремах, курят кальян и закусывают рахатом. Может быть, турки - мои друзья, и поэтому кажутся мне лучше, чем они есть на самом деле, но насчет погромов, после смирнской резни, высокопросвещенным европейцам лучше помалкивать. Достаточно сказать, что эстетически, согласно традициям, воспитанные эллины срезают у пленных турок живьем кожу с головы - от ушей до надбровных дуг и называют это "надеть фригийский колпак". В Константинополе один образованный француз доказывал мне серьезно, что турки не имеют права на существование, как самостоятельная нация; но аргументировал не распространенным абсурдом о "больном человеке", а тем, что турки, как полигамы, биологически осуждены на вымирание. В виде литературных аргументов он выдвигал "Азиадэ" Лоти и "Эндимиона" Хейденстама. Хотел бы я посмотреть, нашла ли бы Швеция с ее Хейденстамом после тяжеловесного гнета германцев, ужасной осады Дарданелл, мучительного и длительного голода и кровавой оккупации англичан, нашла ли бы она своего Кемаля, и вместе с ним - силу, бодрость, мощь и волю к возрождению нации.
Недалеко от моего кедра расположен живописный уголок реки с хорошим прочным мостом, - должно быть, остатком древней мельницы. Этот мост обречен мной на гибель. Он из мостов, необходимых для артиллерии. Я ассигновал на него две пироксилиновых шашки и аршин бикфорда. Мусташ, отрезав бикфорд, убежал от меня за целую версту. Экий трус! Он терпеть не может, когда я прикусываю капсюль с гремучей ртутью; но в лихорадочную дрожь его бросает вдвигание капсюля в шашку; эти операции он предпочитает наблюдать издалека. Шашки я уже вынул, - два куска белого мыла, весом по фунту каждый. Они лежат перед моими глазами, и маленькая ящерица в поисках солнца (должно быть, ее привлек белый цвет шашек) вползла на шашку и боязливо наблюдает за мной. Не бойся, маленькая дочь Галатии. Это мыло не для тебя. Это мыло вымоет с лица изможденной Турции кровь, гнет и страдание.
* * *
Политический разговор с Мусташем:
– Когда придем в Стамбул, - говорит Мусташ торжественно, - мы освободим падишаха из-под власти гяуров.
– Падишах в Стамбуле кончился, милый Мустафа.
– Как так, эффенди?
– Ты слыхал про Кемаля?
– О!
– Мусташ восхищен.
– Кемаль большой и храбрый паша. Но, ведь, он - не падишах? Падишах в Стамбуле.
– Представь себе, Мустафа, что того, который в Стамбуле, покинул Аллах.
– Как же быть теперь? Без падишаха нельзя.
– Ты знаешь, откуда дует влажный ветер?
– Знаю. Он дует с моря. С гор идет сухой ветер, сухой и с песком. Он ест глаза.
– Но тот, что дует с моря, он освежает и останавливает жажду. И вот, там, откуда дует ветер, - там есть падишах.
– Знаю, - неожиданно и уверенно говорит Мусташ.
– Его зовут Ленин.
– Ну, нет, - медленно говорю я, в глубине души удивляясь политическим познаниям Мустафы.
– Нет. Моего падишаха зовут иначе. У него голубые глаза и волосы, как цветение пшеницы... У него голос, как у жаворонка...
– Ну, так это - женщина! Я думал эффенди расскажет мне про Ленина, Мусташ разочарован. А что я могу рассказать ему про Ленина?
Про своего падишаха я могу ему рассказать. Он очарователен, этот падишах, и власть его никогда не умрет на земле. Он поет и порхает, и от его пения небо делается синим, а ветер - вольным и ласковым. Он...
– Его посетил Аллах, и он велел Кемалю итти на гяуров.
Мусташ упорно и укоризненно смотрит мне в глаза. Он уверен, что я что-то от него скрываю. Потом он вспоминает, что настало время творить вечерний намаз, расстилает вместо коврика свой давно опустевший мешок и становится на колени, лицом к востоку. А слева его ласкает ветер, влажный ветер моря и словно обвевает Мусташа тихими, далекими волнами нежности, кротости и безгрешных, детских, шаловливых ласк, плывущими с моей далекой родины.
* * *
Сто двадцать турецких фунтов золотом выдаст штаб оккупационного корпуса британской королевской армии тому, кто доставит в штаб в Константинополе или греческому командованию в Смирне или французскому командованию в Адане или итальянскому командованию в Адалии, - добросовестные, точные, вполне проверенные сведения о местонахождении бандита иностранного (неанатолийского) происхождения, взорвавшего мост на р. Джуме и пытавшегося повредить большой мост через р. Мендерес. Сухой, горный ветер бешено треплет надорванный зеленый листок...
* * *
Вот уже три дня, как мы с Мусташем засели в "бест" недалеко от небольшой турецкой деревушки. Деревушка - вся в чинарах, тем не менее, она обожжена жгучим анатолийским солнцем, и плоские ее белые крыши, как исполинские изразцы поверженной печи великанов. Наше убежище - в остатках средневековых развалин. Определить назначение того, чем были эти развалины прежде, довольно трудно; может быть, здесь была баня для рыцарей Готфрида Бульонского или этапный пункт для пересылаемых на родину невольников. Во всяком случае, для нас с Мусташем эти развалины - неоценимая находка. Прежде всего, развалины помещаются на небольшом холме, и представляют удобный наблюдательный пункт; жалкие остатки крыши дают возможность укрываться от начавшихся осенних дождей; наконец, благодаря близости селения, мы обеспечены продовольствием, а это - далеко нелишнее после продолжительной голодовки; короче сказать, мы об'едаемся вяленой говядиной - "баздырма", маслинами и султанским виноградом. Кроме того, большая амфора в углу нашего жилища постоянно пополняется ячменным пивом или необычайно душистым медовым напитком. Об этом заботится Евразия. Кто она - я не знаю. Вероятно, просто турецкая девушка из нашей деревушки. Ее зовут иначе, но мне трудно выговаривать ее имя, поэтому я зову ее именем, высеченным на одной из стен нашего убежища. Под надписью Евразия на старо-греческом языке, высечены странные барельефы, - какие-то люди, похожие на рыб, с громадными головами, в чепчиках, с круглыми удивленными глазами, а туловища маленькие и без ног.
– Это - указание пути, уверяет Мусташ. Как бы то ни было, но содержание знаков и надписей интересует меня, главным образом, в присутствии Евразии... Когда она приходит, Мусташ отбирает у ней плоскую фляжку с ракией и отправляется пьянствовать в свой угол. Я же беру девушку за руку и мы уходим под большую маслину есть сочные, сладкие фиги, читать надписи и... бесконечно смотреть друг другу в глаза. Когда она уходит, - это происходит обыкновенно глубокой ночью - я ругаю Мусташа неверной собакой, прислужником гяуров и грожу пожаловаться на него первому встречному мулле: не подобает мусульманину хлестать водку, как сапожнику и орать бессмысленные песни... с риском быть услышанным хотя бы блуждающими "тарелками". На утро, проспавшись, Мусташ делает прозрачные намеки о людях, забывших своего падишаха. К вечеру мы, обыкновенно, миримся, и наше примерение венчает появление Евразии.
* * *
...Пятый день мы спасаемся от погони, - без крова, без пищи, без воды, без воды, - в степи, покрытой малорослым кустарником, - и он служит нам единственным прикрытием. Часть пироксилина пришлось утопить в реке. Нас выдали...
* * *
Самое скверное то, что приходится уходить бесшумно. Иной раз просто необходимо было бы швырнуть гранату, но - -
Кажется, нас постепенно окружают.
Если греческие бандиты устроили в развалинах засаду, - вечером должна была притти Евразия и