Евреи и Евразия
Шрифт:
Основная государственно-экономическая проблема Евразии, в ее обосновании трудами П.Н. Савицкого, состоит в необходимости приспособления всех функций и особенностей ее экономического организма к основному и первенствующему фактору огромности ее континентальных протяжений при незначительности и разделенности («четвертованности») ее открытых для плавания побережий и при редкости и неравномерной разбросанности населения. Было бы проявлением некоторой материалистической ограниченности сводить вытекающие отсюда задания к исключительно технической задаче преодоления пространств путем железнодорожного и т. п. строительства, и в этой связи наличность туземного, экономически активного и подвижного элемента, каким является торгово-промышленный слой еврейства с его наследственными навыками к экономической организации может сыграть в будущем весьма положительную роль хотя бы в некоторой существенно и пространственно ограниченной области.
В своей книге «Сумерки Европы» Г.А. Ландау в небольшой главе, отнюдь, по нашему мнению, не исчерпывающей глубины своей темы попутно намечал грядущую роль еврейства в деле восстановления разоренной, пошатнувшейся в своем мировом значении Европы. Здесь факт территориальной разбросанности еврейского народа по многочисленным государствам, число которых еще столь несообразно увеличилось в результате средне— и восточноевропейских балканизационных экспериментов, оценивался г. Ландау как нечто положительное и скрывающее в себе творческие
Таким образом, грядущему передовому слою русского еврейства не понадобится ни особенных личных усилий, ни тем менее насильственной ломки или искажения народного характера, чтобы принять действенное участие в великом труде по созданию евразийского культурного мира. Возвращаясь к теме евразийской экономики, отметим одно совпадение, с первого взгляда, может быть, незначительное, но при ближайшем рассмотрении не лишенное некоторого положительного смысла, выносящего его за пределы простой курьезности. Экономическая доктрина евразийства обязана своему основателю, П.Н. Савицкому, смелой попыткой наметить философию хозяйственных явлений, свободную от устарелых и ложных догматических шаблонов европейской буржуазно-социалистической экономики, исходящей в своих построениях из абсолютной взаимонепроницаемости сфер деятельности человека как существа религиозно-нравственного и как творца материальных, хозяйственных ценностей. (В этом отношении евразийство отчасти развивает и конкретизирует начала, выдвинутые в свое время С.Н. Булгаковым и позднее С.Л. Франком.) Выходя за пределы чисто теоретических, объективных определений и прозревая в некоторых особенностях русского экономического обихода мало раскрытые западной мыслью черты качественно-нравственного ценения хозяйствования, хозяйственной инициативы и онтологического единовластия хозяйственно-организующей воли в экономическом процессе П.Н. Савицкий в начале своей статьи в 4-й книге «Евразийского временника» обронил интересное замечание о том, что в европейских языках не встречается слова, которым можно было бы точно перевести русское слово «хозяин» во всей его эмоциональной насыщенности не только материально-экономическим, но и юридическим, житейски-бытовым и нравственным смыслом. Прочитав соответствующее место, пишущий эти строки не мог не поразиться тем обстоятельством, что слово, которым переводится «хозяин» на разговорно-еврейское наречие (слово это — семитического, очень древнего происхождения), часто употребляется с оттенком похвального отношения к единоличной хозяйственной инициативе, к разумной и нравственной твердости хозяйствующего, а производное от этого слова прилагательное («хозяйский») даже совсем утеряло свой первоначальный, материальный смысл и употребляется ныне уже исключительно для обозначения положительных, похвальных качеств, в смысле солидности, честности, происхождения из честной и хорошей, хотя бы и бедной семьи, обладания твердыми нравственно-традиционными устоями и т. п. — вообще, для обозначения качеств, совсем несовместимых с голой, вульгарно-материалистической любостяжательностью!
В заключение отметим еще, опираясь на факты не особенно давнего прошлого, ту широту размеров, в которых проявилось участие еврейских предпринимателей и техников в железнодорожном строительстве последних десятилетий прошлого века (Штиглицы, Поляков, А.А. Абрагамсон) и легкость приспособления этой предприимчивости к масштабам и условиям Евразии, которую показывает видное участие еврейских элементов в экономическом внедрении русского влияния на Дальнем Востоке и в полосе КВЖД, а в особенности — факт быстрой акклиматизации и Расселения по степным пространствам Новороссии в XIX веке. В этой несколько неожиданно обнаружившейся тяге восточного еврейства к степным пространствам России можно усматривать преемство от того древнего «избирательного сродства», которое когда-то влекло его предков на равнины Хазарии и Золотой Орды.
* * *
Этими мимолетными и разрозненными замечаниями положительных возможностях соучастия еврейского народа в грядущем труде воссоздания и упрочения особого, самобытного в своей многонародности культурного мира в центре и на северо-востоке Старого Света и отстаивайся его от агрессивно-жадных вожделений со стороны Запада мы закончим нашу по необходимости слишком программатическую, малосвязанную работу. Мы хорошо сознаем, в какой большой мере основываемся в своих суждениях исключительно на данных субъективного опыта, сознаем также, что дали, может быть, слишком много простора чисто интуитивному осмыслению трагической действительности нашего времени и что отсутствие подкрепления многих наших утверждений фактическим и цифровым материалом делает их легко уязвимыми со стороны противников. Тем не менее мы нисколько не сомневаемся, что всякий еврей, в ком злопамятная, наигранная ненависть и завистливо-ограниченный утопизм еще не убили до конца способности к правильной перспективе и независимой оценке явлений непосредственно-ближайшей действительности и беспристрастному их учету, вызовет из глубины своего личного опыта достаточное количество житейски-бытовых проявлений отмеченных нами типических особенностей еврейской утопической периферии. Самое трудное здесь будет состоять в преодолении извечного, воистину постыдного нашего «страха иудейска» перед признанием своих даже несомненнейших недостатков, особенно на людях, т. е. перед общественным мнением окружающих нас народов. В этой черте наш народный характер диаметрально и непримиримо противоположен русскому, в котором потребность и вкус к публичному самоуничижению и самооплеванию, наоборот, достигает столь преувеличенных размеров. Мы, евреи, еще очень плохо поняли, что еврейская проблема затрагивает отнюдь не нас одних только и что она поэтому не только может, но и должна быть предметом гласного и широкого обсуждения. Именно наша объективно несносная привычка вечного суетливого секретничания и шушукания исключительно между собою, преследования и заушения тех, кто осмеливается поведать миру какую-нибудь горькую правду о нас самих, — именно все это не только питает лживые и подтасованные легенды врагов нашего народа и веры, но и ставит нас, во вселенских перспективах, в нелепое и комическое положение сфинкса, загадка которого давно и многократно разгадана.
В наше страшное время элементарный подход ко всякой из запутанного клубка многосложных проблем, не разрешенного и не рассеченного, а поставленного и осложненного революцией, требует полной и беспощадной искренности — беспощадной прежде всего к самому ищущему разрешения. Только максимализм искренности и бесстрашного правдоискательства может быть противопоставлен бурному разливу человекоистребительного максимализма современных социально-утопических лжерелигий; и здесь заключена самая действительная защита «третьего максимализма», заключенного в евразийском учении, против критики со стороны духовных вершин дореволюционного утонченного западничества с его упадочной проповедью минималистической умеренности.
И нам кажется, что как раз в еврейской среде даже люди, преисполненные неподдельной тревоги за будущность своего народа и его связи с Россией и за его истинное благо (более высокого порядка, чем только внешнее благополучие и удовлетворенность), слишком часто склонны малодушно уменьшать высоту нашей требовательности к самим себе, тем уподобляясь сионистскому главарю г. Жаботинскому, некогда провозгласившему «право иметь своих подлецов» при восторженном одобрении полуинтеллигентно-периферийной улицы, или тому молодому сионистскому профессору из одного самоопределившегося государства, который не так давно обосновывал не менее чудовищное «право на банальность».
Со своей стороны мы именно в сознании неизменно проникавшего нас стремления быть, в меру своих духовных сил, до конца откровенными и правдивыми в своей трактовке русско-еврейской проблемы будем черпать силу, которая поможет нам нести свою ответственность за высказанные на этих страницах утверждения.
Последнее замечание приводит нас к мысли о необходимости отдать себе отчет в том, к кому обращена наша речь, в какой среде ожидаем мы найти правильное понимание и отклик.
В этом смысле мы оставляем за пределами своего внимания рассеянные за рубежом России по всем культурным центрам Запада серые и шумливые толпы последних эпигонов нашей интеллигентской периферии, роль которой окончательно сыграна и которая уже не извлечет из слишком мелких недр своего безблагодатного, неблагословенного духа хотя бы того призрачного подобия национально-культурных ценностей, которое доныне давало ей право на водительские и заступительские функции по отношению к народу. Мы проходим мимо нашей глухой и безжизненной интеллигентщины, нашей соли, сделавшейся пресною и брошенной на попирание под ноги исторического шествия народов; и (да простится нам употребление стертого и заезженного революционно-трафаретной фразеологией выражения) через голову старой периферии мы обращаемся к лучшей, качественно отборной части младшего поколения, хотя и выросшего среди кровавых ужасов революции и отчасти обязанного последней своим продвижением в состав ныне формирующегося социально-водительствующего слоя, — но не отравленного злопамятной горечью, переживаний, связанных с утеснениями со стороны старой, изжившей себя дореволюционной власти и успевшего ознакомиться на практике с прелестями социалистического рая или, mutatis mutandis, национально-демократической политики на самооопределившихся окраинах. Есть признаки, позволяющие утверждать, что поколение это, по крайней мере в лице своих лучших, наиболее чутких представителей, разочаровалось в методах решения политических и социальных проблем, заключенных в широковещательных проектах утопистов. Оно ощутило в грозовой трагедии пережитой катастрофы некий сверхисторический смысл, выводящий за пределы устаревших рационалистических воззрений, постижение которого властно толкает современного человека, после опыта столетий гуманистического ослепления и гордыни прогрессистской лжеверы, в лоно старой и вечно живой в людях истинной веры. Это — вера в незримое сопутствие Божьих сил и замыслов мятежным земным страдам человека, в существенно-трагический характер власти и общественного водительства как служения и вольного подвига, а не цели похотливых вожделений. Поколение это также должно было оценить по-новому нравственное и эстетическое величие отечественного великодержавия и его основного следствия — органической возможности плодотворного сожительства и сотворчества народов среди глубокого и прочного имперского мира, вопреки упадочным и лживым домыслам самоопределенческих идеологов национального взаимоотчуждения и распыления, от которых на наших глазах теряет свое мировое значение, слабеет, распадается и гибнет среди ядовитых испарений национальной злобы некогда великая культура Запада.
Старые рационально-позитивистские воззрения, кошмар которых еще столь сильно тяготеет над еврейским духом, в наше время достигли своего наивысшего напряжения и заострения в утопической фантасмагории коммунизма, истребляющей лицо человека небывалым захватом своих абсолютистских притязаний. В лице коммунизма, захлебывающегося в им же самим вызванном безбрежном разливе низменных стихий злобствующей ненависти, канонизованной лжи и лицемерного насильничества, погибают с позором старые учения науковерческого безбожия, теряя власть над лучшими умами современности, несмотря на внешнюю видимость победного шествия по шумным торжищам распыленных человеческих толп Запада. И мы верим, что и среди нашего восточного еврейства падет очарование ложных кумиров и что лучшие люди следующих поколений нашего народа устремят свою духовную энергию по руслам истинно творческих, мировых заданий, стоящих перед народами России в ее грядущем религиозном подвиге спасения и вознесения истинно божественных, вечных начал, на которых зиждется культурная и историческая жизнь человечества.
Мы хотели бы здесь еще раз напомнить и подчеркнуть основную задачу, предстоящую еврейской религиозной мысли, которая, по нашему крайнему разумению, может быть выполнена только в той атмосфере первостепенного ценения религиозно-метафизических и историософистских постижений, которую принесет с собой чаемое в грядущем осуществление евразийских государственных, правовых и философских идеалов. Только на пути глубинного утверждения и обоснования несомой нашим народом догматической истины и мистического призвания возможно отстоять существование нашей национально-религиозной правды среди остального единобожески верующего человечества. Устремление исторически присущих нашему народу конкретных дарований и энергий на ложные пути внешнего, политически-правового и материального устроения или, еще хуже, социально-утопических химер приведет только к дальнейшему обессилению и разложению нашей культурно-национальной сущности, среди которого нам останется только то сомнительное, но столь многих из нас, увы, удовлетворяющее, утешение, что рядом с нами тот же нивелирующий и обезличивающий процесс проделывают и другие народы. Нам надо хорошо помнить, что размеры духовного опустошения, произведенного в еврейской душе современными богоборческими, уравнительно-смесительными утопиями так страшны, что только поворот на новые, истинно плодотворные пути способен еще спасти нас от возникновения последнего, страшнейшего сомнения в подлинности и спасительности пронесенной нами через века тяжелого исторического странствия религиозной истины. Только такой религиозный труд очищения и возрождения докажет нам и другим, что не погиб и не обесценился наш исконный, спасительный религиозный максимализм, не смущенный и не поколебленный внешней мощью зла в земной юдоли века сего, но обращающий всю силу своей пламенной веры к грядущим исходам и свершениям вселенской истории. Чем бы ни суждено было завершиться мировой трагедии христианско-иудейской распри — пока жива иудейская религиозность, не будет ни забыт, ни отвергнут народ, издревле одержимый Богом, в день последнего, страшного суда Божьего.