Еврейское остроумие
Шрифт:
— Вы еврей?
— Да.
— Странно! Совсем не похожи.
В оккупированной немцами стране. Морозным утром с шести часов стоит длинная очередь перед булочной. В восемь часов выходит пекарь и говорит:
— Хлеб будет позже, но не для евреев.
Евреи идут домой. Остальные продолжают ждать.
В десять пекарь вновь выходит на улицу и говорит:
— Хлеб будет позже и только для членов партии.
Часть людей уходит.
В двенадцать часов пекарь
— Хлеб будет только для ветеранов партии.
На этот раз остаются лишь несколько человек.
В четыре часа пекарь выходит, делает партийно-политический доклад и объясняет, что хлеба нет и не будет. По дороге домой один старый член партии говорит другому:
— Проклятые евреи всегда умеют устроиться! Уже с утра сидят дома в тепле.
Прага, 1940 год. Приказы на отправку в концлагерь Терезин доставляли по ночам посыльные из еврейской общины. В двери одного еврейского дома стучат поздно вечером.
— Кто там? — в ужасе спрашивает глава семьи.
В дверь опять сильно стучат:
— Гестапо! Открывайте!
— У меня просто камень с души свалился, — говорит отец. — Я уже подумал было, что это кто-то из нашей общины…
В Терезине нацисты устроили гетто, условия содержания в котором были относительно гуманными. Именно этот лагерь показывали обычно иностранным делегациям.
У еврея, только что доставленного в Терезин, лагерник со стажем спрашивает:
— Как вы думаете, где вы находитесь?
— В концлагере с режимом, усиленным еврейским самоуправлением.
В Терезине, где царил страшный голод, по рукам ходила записка со следующим текстом: "Берегитесь брачного афериста! По лагерю бродит пожилой человек и пытается склонить женщин к заключению брака, называя себя поваром в бараке В I. Предупреждаем: он не повар, а всего-навсего бывший надворный советник из Вены, и работает он теперь в канцелярии".
Эта история действительно произошла в начале Второй мировой войны в одном из лондонских призывных пунктов. Еврей-беженец из Германии решил пойти добровольцем в армию.
— Как ваше имя? — спрашивает его английский полковник.
— Вильгельм Адольф Дойч.
— Вы, наверно, немного преувеличиваете?
Пинкусу удалось бежать из гитлеровской Германии, и теперь он прогуливается по улицам Нью-Йорка. Здесь нет скамеек с надписью "Только для арийцев", нет учреждений, на дверях которых написано "Вход только для евреев". С радостно бьющимся сердцем он заходит в лавку, чтобы купить фруктов.
— For juice ( для сока)? — спрашивает продавщица.
Пинкус
— Как, здесь тоже? (Он путает английские слова juice — "сок" и jews — "евреи", так как они произносятся одинаково.)
Кон приезжает в Нью-Йорк в гости к своему старинному другу Леви, тоже бежавшему из Германии.
— Леви, ты в своем уме, зачем ты повесил портрет Гитлера?
— Чтобы утихла тоска по родине!
С великим трудом Койфману удалось эмигрировать в Англию. Самолет садится в аэропорту, Койфман подходит к двери и видит, что дождь льет как из ведра. Он воздевает руки к небу и говорит со вздохом:
— И ради такого климата мне пришлось отвалить такую кучу денег за разрешение!
Двое еврейских эмигрантов из Вены рассуждают о том, что будет через десять лет.
— Я буду опять жить в Вене. И пойду со своей Ревеккой гулять по Пратеру. А навстречу нам попадется старик в лохмотьях. Я гордо пройду мимо и скажу: "Смотри, Ревекка, вон он идет, этот Гитлер!"
— Я так и знал, что ты трус! Я тоже буду жить в Вене. Буду сидеть в кафе и читать газету. А прочитав, откладывать в сторону и брать в руки другую газету. Тут ко мне подойдет плохо одетый господин и робко попросит: "Сударь, эту газету можно взять?" А я едва взгляну на него и процежу сквозь зубы: "Вам — нельзя, господин Гитлер!"
Двое еврейских эмигрантов встречаются в верховьях Амазонки и обмениваются опытом работы.
— Я ловлю змей, собираю их яд и везу его к устью реки. Потом возвращаюсь сюда. Жить можно.
— А я добываю сок каучуковых деревьев. Как наберу достаточно, отвожу к устью и возвращаюсь сюда. Жить можно.
— А что поделывает Меерсон?
— Он пустился в авантюру.
— То есть?
— Вернулся в Германию.
Двое эмигрируют. В том городе, куда они приехали, община обещает им поддержку. Первый — врач, его устраивают санитаром в больницу. Второй говорит, что он кантор. Предлагать кантору грубую работу неудобно, и община назначает ему небольшую пенсию. Но потом все же просит спеть в синагоге.
Кантор-самозванец в отчаянии прибегает к врачу:
— Ой, что мне делать? Я же совсем не умею петь!
— Сделай так: встань на возвышение, издай один-единственный звук и упади. Остальное я беру на себя.
Так все и происходит. Врач пробирается сквозь толпу, осматривает больного, щупает пульс и выпрямляется.
— Евреи, жить он будет. Но петь — никогда!
Еще один эмигрант. Чтобы не работать, он объявляет, что у него паралич.