Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы
Шрифт:
Но вот когда под осень пьешь чай со сладкой патокой, то невольно соглашаешься с бабушкой:
– Видишь, Ареле, не даром ты воду таскал все лето. Вот, и сейчас у нас благодать. Даже если люди придут, не стыдно их за стол посадить.
Все вроде забывали, что я почти целый день – в мастерской, а затем нужно и Ханелю повидать.
Но была молодость. Счастье, казалось, так и плывет в наш дом, чуть покачиваясь на мягких рытвинах и колдобинах.
А счастье, это каждый молодой балбес скажет, счастье – это Ханелька!
Однако скажу за дом. Было в нем 5 комнат: зала, столовая, две детские, кухня. Дом был на улице один из крупных. Со стороны
Наш дом был не из маленьких. Что главное в доме? Правильно – печка. У нас стояла голландка, нагревала комнаты, где спали мы, дети. А главная печь была кухонная. Звали ее почему-то – русская печь.
В отличие от других домашних дел, а их у меня было множество: Арон – туда, Арон – сюда… То – выгони корову, то – курам засыпь. Это все – работы по необходимости.
Но с печкой все было иначе.
И вновь приходят виденья. Папа покачивается. Вместе с бабушкой поют молитвы. Начинается утро.
А я уже принес дрова: сухую березу на растопку и ольху да граб – они дают хороший жар. С шестка беру коробок спичек варшавских и зажигаю растопку – прутики, кору березы, сухие щепки. Все нужно зажечь с одного раза, спички – на вес золота. Хотя я знаю, у бабушки этих коробов спичечных – в кладовке, в сухом месте, полная наволочка. Но не даст. Говорит: «Это – если война начнется».
Там же, в кладовке, на полке лежат в полном порядке иголки, нитки, банки с солью, бутылки с керосином. Все – на случай войны. Ура, быстрей бы война! У нас все для нее готово – мелькало у меня в голове, когда я рассматривал бабушкины запасы.
Но, слава Богу, пока войны не было. А была приятная работа – топить печку. И действовать при этом аккуратно. Ибо у бабушки и мамы в печном хозяйстве был строжайший порядок. Все – на своих местах. Две кочерги, совок для золы, конечно. Ухваты, два, их я не брал.
А дальше шла кошерная посуда: чугуны, печные горшки для варки и тушения, особенно в предсубботние дни. Я все должен был перетереть от пыли: и утятницы, и судки, и противни. Но мне это было в радость.
У печки. (Фото Альтера Кацизне)
Дом, как я говорил, был немаленький. Мы вообще относились к среднему классу. Всего немного – но было. Тем более, что папа мой, основатель, владелец и главный рабочий в мастерской по починке и пошиву обуви, работал творчески. Потом расскажу. На все требования мамы и других родных послать меня в Варшаву, отвечал четко и ясно: сначала – ремесло. Чтобы руки были при деле. А затем хоть музыка-шмузыка, хоть математика-лихоматика, хоть танцы-манцы. Но! Вначале только ремесло. Да и кому я передам дело – обувную мастерскую. Кроме Арона у меня только Бася, Фрида и Хана. И что, я должен их учить, как набойки ставить да полицмейстеру сапоги строить?
Семья сдавалась. А я, Арон, понимал – нет, от профессии мне никуда не деться.
Как часто вспоминал я папу всю оставшуюся жизнь. Спасала меня профессия. Спасала. И не раз.
У крыльца с обеих сторон стояли две скамейки. Иногда собирались подруги мамы и пели еврейские песни. Какое мне наслаждение, если в Хайфе на Меркасе вечером вдруг слышу я «мамелэ» или «тумбалалайку», или «Фрейлехс». Я тихонько отхожу к деревьям и плачу, плачу, плачу.
Но ладно, отношу это все за счет сентиментальной старости и слезливости. Что с нас взять? Их вэйс [10] ?
10
Их вэйс – я знаю? (идиш).
Так вот пели, пели еврейские песни. На нашей улице вообще жили одни евреи и все сбегались попеть, а там – молодые – и поплясать.
А еще у меня была обязанность провожать бабушку еженедельно и по праздникам в синагогу. Я носил ее сейдур [11] .
Кстати, оказалось, что мой папа Герш Пинхусовия Пекарский окончил когда-то еврейское духовное заведение и получил статус раввина. Но работать раввином не стал, а открыл сапожную мастерскую. Однако к нему часто народ шел за советом. Советы давал, судя по приношениям, дельные. Например, приходит к нему женщина. «Ой, ребе, что мне делать? Послала мужа купить фасоль, уже пять лет прошло, а его все нет». «Так купите баночку зеленого горошка».
11
Сейцур – молитвенник (идиш).
Вроде все папа предвидел. Но как попали мы в Белорусскую ССР, так сразу все и захлопнулось. В смысле, дверь в иной мир.
Но – что делать!
Папа мне и сестричкам моим рассказывал многое.
Как мы, евреи, попали в Египет. Как нас вывел Моисей. Куда мы пришли – в Израиль. А потом – наши восстания и изгнания. Преследовали евреев по всему миру, особенно в Европе. И еще многое, многое. Меня же особенно интересовал царь Соломон с его женами. Что вы хотите, мне исполнилось уже 13 лет.
После 13 лет, когда прошел я праздник бармицвэ [12] , было не до его исторических экскурсий. У меня появилась Ханеле. С соседней улицы. Отец ее был человек книжный и держал в центре поселка лавку с книжками. Я ничего не читал. Некогда. А ежели и появлялись свободные минуты, то на улице мальчишки играли в национальные польско-русские игры. В городки, например. Или запускали змеев.
Ханеле я, конечно, видел. И даже очень на нее поглядывал. А она только краснела, но на меня ни разу не посмотрела.
12
Бармицвэ – праздник совершеннолетия мальчика (13 лет).
В каждом штеттле, скажу я вам, был шинок [13] . Держать его могли евреи. Вот и в нашем поселке такой шинок был. Правда, его владелец, Нюма Вайсброд, упорно называл свое заведение кофейней. Ну, вы сами понимаете, где кофейня, а где этот шинок. По вечерам у Нюмы собирался народ. Не, не в карты. И не «об выпить». Хотя и бывало. Но редко. Из евреев только Зелик-кривой, так его звали, у него на одном глазу бельмо было. Так вот, Зелик мог. В смысле – выпить, и даже – напиться. Наш урядник Хвостенко Иван Николаевич за это Зелика уважал. И когда Зелика пытался урезонитъ кагал [14] , Хвостенко его всегда защищал.
13
Шинок – пивная.
14
Кагал – еврейская община (идиш).