Еврейское счастье военлета Фрейдсона
Шрифт:
На что-то надо было решаться. Близко никто не подходил, но наши выяснения семейных отношений на самолёте пялился уже весь аэродром.
— Вылезай. Сегодня не твоя очередь помирать, — голос мой дал хрипотцу. — Что за капризы?
— Милый, куда иголка, туда и нитка. Куда ты, туда и я. Я всегда рядом. И не возражай. А стрелок я отличный, сам знаешь. Даже сбитый ''мессер'' есть. — Говорит серьёзно, без кокетства.
— Лара, сегодня особое задание. Мы в огонь идём. Можем все не вернуться.
Девушка улыбнулась, сводя меня этой улыбкой с ума. И выдала.
— В
Подбежал Михалыч.
— Комиссар, закругляйся и прогревай мотор, а то звено без тебя улетит. Лопата так сказал.
— Ну, бог с тобой, Золотая рыбка, — полез я в кабину.
Включил движок на прогрев. Серебристый круг пропеллера стал прозрачным.
Лариса перегнулась через бронеспинку, и, перекрикивая рев двигателя, потребовала.
— Поцелуй меня, Арик, потом будет некогда.
Поцеловались. Захотелось схватить ее в охапку закружить, повалить на койку и не вылезать оттуда суток двое. А надо лететь к фрицам в тыл.
Зеленая ракета. Пора.
Первым взлетает звено Лопаты.
Я за ними. Я замыкающий, потому как стрелок с пулемётом на заднюю полусферу только у меня. У них у всех одноместные штурмовики.
Выстроились ромбом, как звёзды на петлицах у генерала-армии, и полетали на запад штурмовать эту проклятую железнодорожную станцию, обходя сам Сталинград, вернее его руины, с юга.
Мотор ровно гудел. Лариса счастливо и весело за моей спиной пела.
Груша, груша, грушенька, Зеленая грушенька. Там сидела парочка Паренёк да бабочка. Гуляй, гуляй, бабочка, пока волюшка твоя. Муж со службицы придёт, волочайкой назовёт… Волочайка, волочайка, чужемужняя жена, Чужемужняя жена, с кем три года прожила? С кем именье пропила? [52]Приказ мы не выполнили.
52
Казачья народная песня.
Не смогли.
Разве, что дырок наловили на плоскостях.
Эшелоны на станции сильно оборонялись зенитной артиллерией. Было там этих стволов натыкано как бы не втрое от обычного.
Так эти гадские эшелоны и стоят невредимыми. А вокруг станции обломки шести ''илов'' наших предшественников.
Эресами мы промахнулись. Влепили их в землю слишком близко. От нас близко, а от цистерн далеко. Не рассчитали. Не тренировались так стрелять.
Бомбы тоже ушли в сторону. Всё же бомбить на кабрировании никто из нас не умел. А бомбы, как оказалось, совсем по-другому летят, нежели бросать их с пикирования. По совсем другой траектории. Перелетели наши бомбы станцию. В степи рванули. Лишь несколько грузовиков, что за бензином приехали, зацепило.
Делать второй заход — из пулеметов-пушек популять — всех гарантированно тут и положить, а задание так и не выполнить. Это ещё истребители немецкие не прилетели, а то, что их вызвали по наши души — как пить дать. Вопрос времени.
— Лопата, веди ребят домой. Нас не жди, — приказал ведущему звена.
— Комиссар… — захрипела рация, но я был непреклонен.
— Лопата, я кому сказал: уводи домой ''желторотиков''. Это приказ!
А сам развернул ''ил'' обратно к невредимой станции.
— Ваня, сохрани полк, — добавил я ему пожелание вдогон. — Теперь ты старший.
Я вдруг ясно разом вспомнил: кто я такой. Всего лишь обычный инженер и зовут меня Юра. В честь Юрия Гагарина — первого космонавта Земли. Давно уже я на пенсии. Очень мирный человек. Даже в армии служить не довелось. Институт, аспирантура…
Мне исполнилось 70 лет без года, когда я шел в Москве по Тверской улице в рядах ''Бессмертного полка'' в День Победы. Нес в руках сдвоенный портрет отца и матери. Ветеранов войны. Сапёров-штурмовиков.
Рядом шли мои взрослые внуки. Сын не смог — был в заграничной командировке.
Старший внук нёс на плечах мою правнучку, очень гордившейся своей георгиевской ленточкой. Она по малолетству никак не могла понять: почему такую красоту нельзя вплетать ей в косички.
Жара в этом мае была аномальная, и мне стало плохо. Я упал на горячий асфальт, и кто-то мне совал под язык мятную таблетку валидола.
И настала темнота.
Потом вместо яркого солнца на синем небе тусклая лампочка под белёным потолком и хожалочка Соня меня, точнее Фрейдсона, обмывает в госпитальном морге в новогоднюю ночь 1942 года.
И целый год я прожил тут как Ариэль Фрейдсон.
Хорошо прожил.
Как человек.
Как советский человек.
— Лара, ты там как? — спросил я своего воздушного стрелка в переговорное устройство.
— Арик, я умираю, — ответила жена срывающимся голосом. — Вези меня быстрее туда, где мне будет хорошо.
Оглянулся через бронеспинку. Лариса упала на пулемет, обняв его как родного. Шлемофон на голове уполовинен, срезан как бритвой. Голова и плечо обильно залиты кровью. Из мехового комбинезона со спины торчат клочья выходных отверстий от пуль.
— Потерпи, любимая, немного. Скоро нам будет очень хорошо. Клянусь своим еврейским счастьем.
— Я люблю тебя, — раздалось в переговорном устройстве на пределе слышимости.
— А уж как я тебя люблю, девочка.
Я опустил нос штурмовика и прибавил газу.
Подо мной три нитки железной дороги на станции посередине заснеженной донской степи. На всех трех стоят целёхонькие эшелоны с большими цистернами — бензин для танков Манштейна и Гота. Мои ''желторотики'' промазали. Да и я промазал. Кто я, как штурмовик? Тот же ''желторотик''. Второй боевой вылет.