Европейцы
Шрифт:
– Произошло то, что уехали вы.
– Вы хотите сказать, что вы по мне скучали? – спросил он.
– Даже если и так, не стоит обращать на это внимание. Я очень неискренна, мои лестные слова всего лишь пустой звук.
Эктон несколько секунд молчал.
– Вы пали духом, – сказал он наконец.
Встав с места, мадам Мюнстер принялась ходить по комнате.
– Ненадолго. Я снова воспряну.
– Смотрите на это проще. Если вам тошно, не бойтесь в этом признаться по крайней мере мне.
– Вы не должны мне этого говорить, – ответила баронесса. – Вы должны стараться меня ободрить.
–
– Вы и этого не должны мне говорить. Это бросает тень на ваших родственников. Терпение наводит на мысль о страданиях. Что же приходится терпеть мне?
– Не голод, разумеется, и не жестокое обращение, – смеясь, сказал Эктон. – Тем не менее мы все восхищены вашим терпением.
– Вы все меня ненавидите! – отворачиваясь от него, вскричала неожиданно горячо баронесса.
– Не очень-то вы облегчаете пути человеку, – произнес, вставая с места, Эктон, – которому хочется сказать вам что-нибудь нежное.
В этот вечер она казалась удивительной – трогательной, не такой, как всегда: была в ней какая-то непривычная мягкость, затаенное волнение во взгляде. Он вдруг до конца оценил, как прекрасно она все это время держалась. Став жертвой жестокой несправедливости, она приехала сюда, в эту глушь, и с какой изящной, достойной благодарностью приняла она дарованный ей здесь покой. Она вступила в их простодушный круг, не гнушалась их скучными провинциальными разговорами, разделяла их скудные пресные радости. Поставив перед собой задачу, она неуклонно ее выполняла. Она применилась к угловатым нравам и обычаям Новой Англии, и у нее достало такта и выдержки делать вид, будто они ей по душе. Эктон никогда еще не испытывал такой острой потребности сказать ей, как он ею восхищается, какая она необыкновенная женщина. До сих пор он всегда держал с ней ухо востро: осторожничал, приглядывался, не доверял, но сейчас легкое волнение в крови как бы говорило о том, что если он окажет более высокое доверие этой обворожительной женщине, оно уже само по себе явится наградой.
– Мы не ненавидим вас, – сказал он. – Не знаю, с чего вы это взяли. Во всяком случае, за себя я ручаюсь; об остальных мне ничего не известно. Я допускаю, что вы ненавидите всех за ту скучную жизнь, на которую вас здесь обрекли. Право, я выслушал бы это от вас не без удовольствия.
Евгения, смотревшая с пристальным вниманием на дверь в противоположном конце комнаты, медленно обратила свой взгляд к Эктону.
– Что может побудить человека, – сказала она, – такого порядочного человека, как вы, galant homme, [70] говорить низости?
[70] благородного человека (фр.)
– Разве это низость? – искренне удивился Эктон. – Да, пожалуй, вы правы; благодарю вас за то, что вы мне сказали. Конечно, меня не следует понимать буквально.
Евгения стояла и смотрела на него.
– А как вас следует понимать?
Эктон не нашелся, что ответить, и, чувствуя, что поставил себя в глупое положение, встал и подошел к окну. Проведя там несколько секунд в раздумье, он возвратился назад.
–
Мадам Мюнстер только широко открыла глаза; вид у нее был очень серьезный.
– Какой странный ответ на мой вопрос.
– Никакой это не ответ. Я давно уже собирался вас спросить. Но я думал, вы сами мне скажете. Конечно, вопрос этот с моей стороны несколько сейчас неожиданный, но, думаю, он в любое другое время прозвучал бы не менее неожиданно.
Баронесса помолчала.
– По-моему, я и так сказала вам слишком много, – проговорила она.
Слова ее показались Эктону вполне убедительными; у него тоже было такое чувство, будто он просит у нее больше, чем предлагает сам. Он снова подошел к окну и постоял там, глядя на мерцавшую сквозь решетку веранды далекую звезду. Во всяком случае, у него есть, что предложить, и немало. Вероятно, он выражал это до сих пор недостаточно ясно.
– Мне хотелось бы выполнить какое-нибудь ваше желание, – сказал он наконец. – Не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Если вы не в силах больше выносить эту скучную жизнь, позвольте мне вас развлечь.
Баронесса снова опустилась в кресло; она раскрыла двумя руками веер и поднесла к губам. Глаза ее смотрели поверх веера на Эктона.
– Что-то я вас сегодня не узнаю, – сказала она, смеясь.
– Я готов выполнить любое ваше желание, – сказал, стоя перед ней, Эктон. – Не хотели бы вы попутешествовать, ознакомиться хотя бы слегка с этой страной? Посмотреть на Ниагару? Знаете, вы должны во что бы то ни стало посетить Ниагару.
– Вы имеете в виду – с вами?
– Я был бы счастлив вас сопровождать.
– Вы – один?
Эктон смотрел на нее, улыбаясь, но глаза его при этом были серьезны.
– Отчего же нет? Мы могли бы поехать туда одни, – сказал он.
– Если бы вы не были тем, что вы есть, – ответила она, – я восприняла бы это как оскорбление.
– Что значит… тем, что я есть?
– Если вы были бы одним из джентльменов, которые окружали меня всю мою жизнь. Если вы не были бы ни на что не похожим бостонцем.
– Если джентльмены, которые окружали вас всю вашу жизнь, приучили вас ожидать оскорблений, – сказал Эктон, – я рад быть тем, что я есть. Поедемте-ка лучше на Ниагару.
– Если вам хотелось «развлечь» меня, – заявила баронесса, – вам не надо больше прилагать усилий. Вы уже развлекли меня сверх всякой меры.
Эктон сел напротив нее, она все так же держала двумя руками веер, закрывавший ее лицо до самых глаз. Несколько секунд длилось молчание, наконец Эктон повторил свой вопрос:
– Отослали вы этот документ в Германию?
Снова последовало молчание, которое, если бы его не нарушали выразительные глаза мадам Мюнстер, было бы полным.
– Я отвечу вам… на Ниагаре, – сказала она.
Не успела она договорить, как дверь в дальнем конце комнаты, на которую Евгения совсем недавно смотрела со столь пристальным вниманием, распахнулась. На пороге стоял Клиффорд Уэнтуорт, красный, смущенно озирающийся.
Баронесса вмиг поднялась; следом за ней, несколько медленнее, и Роберт Эктон. Клиффорд с ним не поздоровался; он смотрел на Евгению.