Европейцы
Шрифт:
– У него множество достоинств, не спорю. Но думаю, я должен вас предостеречь.
– Предостеречь меня?
– Думаю, я знаю вашу натуру.
– Думаю, что нет, – сказала, мягко усмехнувшись, Гертруда.
– Вы стараетесь казаться хуже, чем вы есть… ему в угоду, – проговорил с тоской мистер Брэнд.
– Хуже… ему в угоду? Что вы этим хотите сказать? – спросила, остановившись, Гертруда.
Остановился и мистер Брэнд; он ответил ей с той же мягкой прямотой:
– Ему не дорого то, что дорого вам… не дороги высокие истины.
Гертруда, глядя ему в глаза,
– Мне тоже не дороги высокие истины; они выше моего понимания.
– Было время, когда вы этого не говорили, – сказал мистер Брэнд.
– Ну, – возразила Гертруда, – думаю, под вашим влиянием я говорила немало глупостей. И потом все зависит от того, – добавила она, – что называть высокими истинами. Есть истины, которыми я очень дорожу.
– Это те, о которых вы беседуете с вашим кузеном?
– Вы не должны настраивать меня против моего кузена, мистер Брэнд, – сказала Гертруда, – это недостойно!
Почтительно ее выслушав, он с легкой дрожью в голосе сказал:
– Я был бы крайне огорчен, если бы совершил что-нибудь недостойное, но я не вижу ничего недостойного в том, что нахожу вашего кузена легкомысленным.
– Подите и скажите это ему самому!
– Думаю, он не станет этого отрицать, – сказал мистер Брэнд. – Да, да, он будет держаться именно так; он этого не стыдится.
– Ну, так и я этого не стыжусь! – заявила Гертруда. – Наверно, тем он мне и нравится. Я и сама легкомысленна.
– Вы стараетесь, как я уже сказал, всячески себя принизить.
– Я стараюсь хоть раз быть естественной! – не сдерживая себя больше, вскричала Гертруда. – Всю свою жизнь я притворялась; я вела себя нечестно. И все по вашей вине! – Мистер Брэнд смотрел на нее оторопев, а она продолжала: – Почему мне нельзя быть легкомысленной, если я этого хочу? Человек имеет право быть легкомысленным, если такова его натура. Нет, я не дорожу высокими истинами. Я дорожу удовольствиями, развлечениями. Может быть, мне по душе дурные вещи. Очень может быть.
Мистер Брэнд по-прежнему смотрел на нее с великим изумлением, он даже чуть побледнел, словно был напуган.
– Думаю, вы сами не знаете, что вы говорите! – воскликнул он.
– Может быть. Может быть, я говорю глупости. Но я говорю их только вам. Я никогда не говорю их моему кузену.
– Мы продолжим этот разговор, когда вы будете спокойнее, – сказал мистер Брэнд.
– Стоит вам со мной заговорить, и я сразу теряю спокойствие. Я должна вам это сказать, даже… даже если это навсегда вас оттолкнет. Когда я разговариваю с вами, я всякий раз прихожу в раздражение. Вот когда со мной мой кузен, все иначе. Все мирно и естественно.
Он несколько секунд смотрел на нее, потом с каким-то беспомощным отчаянием отвел взгляд, обратив его на сумеречный сад, на неяркие летние звезды. Но внезапно он снова повернулся к ней, и у него вырвался глухой стон:
– Гертруда, Гертруда! Неужели я правда вас теряю!
Ее это тронуло, причинило ей боль, но она уже поняла, что слова тут не помогут, – поможет другое. Навряд ли отчаяние ее собеседника смягчилось бы, знай он в эту минуту, где почерпнула она свое хитроумие, кого ему надо благодарить за эту дружескую услугу.
– Мне вас не жаль, – сказала Гертруда, – потому что, уделяя так много внимания мне, вы гоняетесь за призраком и проходите мимо другого, драгоценного… намного лучшего, чем я, настоящего! Того, что могло бы принадлежать вам, но вы не видите, не смотрите!
Сказав это, она многозначительно на него взглянула и попыталась даже улыбнуться. Улыбка ее показалась ему очень загадочной, но Гертруда сейчас же повернулась и ушла.
Она бродила одна по саду, раздумывая над тем, что мог заключить мистер Брэнд на основании ее слов, произнести которые было для нее ни с чем не сравнимым удовольствием. Пересекая центральную аллею, она увидела вдали, у ворот, две знакомые фигуры. Это мистер Брэнд, уходя домой, желал доброй ночи провожавшей его до калитки Шарлотте. Видя, что прощание затягивается, Гертруда повернулась и пошла в противоположную сторону. Но спустя некоторое время она услышала, что сестра медленно ее нагоняет. Она не обернулась и не остановилась, чтобы подождать; она знала наперед, что та ей скажет. И действительно, Шарлотта, как только поравнялась с ней, взяла ее под руку и сразу же начала:
– Ты позволишь мне, дорогая, сказать тебе что-то очень важное?
– Я знаю, что' ты хочешь сказать, – ответила Гертруда. – Мистеру Брэнду очень тяжело.
– Как ты можешь обращаться с ним так, Гертруда? – спросила Шарлотта. И, поскольку Гертруда молчала, она добавила: – После всего, что он для тебя сделал!
– А что он для меня сделал?
– И ты еще спрашиваешь, Гертруда? Он так тебе помог. Ты сама мне это говорила, и не раз. Ты говорила, что он научил тебя бороться с твоими… твоими странностями. Говорила, что он научил тебя обуздывать твой нрав.
Гертруда несколько секунд молчала.
– А что, мой нрав был таким уж необузданным? – спросила она.
– Я ни в чем тебя не обвиняю, Гертруда, – сказала Шарлотта.
– Что же ты тогда делаешь? – спросила, усмехнувшись, младшая сестра.
– Я защищаю мистера Брэнда – пытаюсь напомнить тебе, чем ты ему обязана.
– Он может взять это все назад, – сказала с той же усмешкой Гертруда. – Он может взять назад все добродетели, которыми он меня наделил. Я хочу снова стать дурной.
Сестра, заставив ее остановиться, смотрела на нее в темноте с нежной укоризной.
– Если ты будешь говорить такие вещи, мне придется в это поверить, – сказала она. – Вспомни все, чем мы мистеру Брэнду обязаны. Вспомни, чего он от тебя всегда ждал. Вспомни, чем он был для всех нас. Как прекрасно он повлиял на Клиффорда.
– Он очень хороший, – сказала, глядя на сестру, Гертруда. – Я не сомневаюсь, что он очень хороший. Но он не должен настраивать меня против Феликса.
– Феликс хороший, – ответила Шарлотта мягко, но торопливо. – Феликс просто чудесный. Только он совсем другой. Мистер Брэнд нам гораздо ближе. Мне никогда не пришло бы в голову обратиться к Феликсу за помощью, за советом. Мистер Брэнд значит больше для нас, Гертруда.