Европейцы
Шрифт:
– Конечно, это ничем не напоминает самого города, – сказала она, – украшенных скульптурой фронтонов, готических храмов, замка с крепостными рвами и множеством башен. Зато немного напоминает другие уголки герцогства; можно вообразить, что мы в могучих старых лесах Германии, в ее легендарных горах; подобный вид открывается из окон Шрекенштейна.
– Что такое Шрекенштейн? – спросил Эктон.
– Огромный замок, летняя резиденция принца.
– Вы там жили?
– Я гостила там, – ответила баронесса.
Эктон некоторое время молча смотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж без замков.
– Вы впервые задали мне вопрос о Зильберштадте. Я думала, вам захочется расспросить меня о моем браке. Он должен казаться на ваш взгляд очень странным.
Эктон посмотрел на нее.
– Неужели я мог бы себе это позволить!
– Вы, американцы, страшные чудаки! – заявила баронесса. – Вы никогда ни о чем прямо не спросите; конца нет тому, о чем у вас здесь не принято говорить.
– Мы, американцы, очень вежливы, – сказал Эктон, национальное сознание которого значительно усложнилось благодаря
– Кронпринц в меня влюбился, – ответила со всей простотой баронесса. – И стал настойчиво добиваться моей благосклонности. Сначала он не собирался на мне жениться – у него и в мыслях этого не было. Но я не пожелала его слушать. Тогда он предложил мне брак – в той мере, в какой он мог. Я была молода, и, признаюсь, мне это польстило. Но если бы все повторилось снова, я, безусловно бы, ему отказала.
– Когда же это все произошло? – спросил Эктон.
– Ну… несколько лет назад, – сказала Евгения. – У женщины никогда не следует спрашивать дат.
– Но я полагал, когда речь идет об истории… – сказал Эктон. – И теперь он хочет этот брак расторгнуть?
– Они хотят, чтобы он заключил политически выгодный брак. Идея принадлежит его брату. Тот очень умен.
– Оба хороши, один другого стоит! – воскликнул Эктон.
Баронесса с философским видом слегка пожала плечами.
– Que voulez-vous! [55] Они принцы, им кажется, что они обходятся со мной как нельзя лучше. Зильберштадт – маленькое, но в полном смысле слова деспотическое государство. Принц мог бы расторгнуть мой брак росчерком пера. Тем не менее он обещал мне не делать этого без моего официального согласия.
[55] Что вы хотите! (фр.)
– А вы согласия не даете?
– Пока нет. Все это в достаточной мере постыдно! И облегчать им задачи я уж, во всяком случае, не собираюсь. Но в моем секретере хранится коротенький документ, который надо только подписать и отослать принцу.
– И тогда с этим будет покончено?
Баронесса подняла руку и уронила ее.
– Я сохраню, конечно, свой титул, по крайней мере я вольна его сохранить, если пожелаю. И думаю, я пожелаю его сохранить. Всегда лучше иметь какое-то имя. И я сохраню свой пенсион. Он очень мал, ничтожно мал, но на него я живу.
– И вам надо только подписать эту бумагу? – спросил Эктон.
Баронесса несколько секунд на него смотрела.
– Вы меня к этому склоняете?
Он медленно поднялся и стоял, заложив руки в карманы.
– Что вы выигрываете, не делая этого?
– Предполагается, что я выигрываю время, что, если я буду тянуть и медлить, кронпринц может еще ко мне вернуться, может пойти против брата. Он очень меня любит, и брату далеко не сразу удалось его на это толкнуть.
– Если бы он к вам вернулся, – сказал Эктон, – вы бы… вы бы его приняли?
Баронесса встретилась с ним взглядом и слегка покраснела. Потом она тоже поднялась с поваленного дерева.
– Я сказала бы ему с чувством глубокого удовлетворения: «Теперь мой черед. Я порываю с вами, ваша светлость!»
Они направились к карете.
– Да, – сказал Роберт Эктон, – очень любопытная история! А как вы с ним познакомились?
– Я жила в Дрездене, у старой дамы – старой графини. Когда-то она была дружна с моим отцом. Отец умер. Я осталась совсем одна. Брат странствовал по свету с труппой актеров.
– Вашему брату следовало бы находиться при вас, – заметил Эктон. – И удержать вас от того, чтобы вы слишком доверялись принцам.
Баронесса, немного помолчав, сказала:
– Он делал все, что мог. Он посылал мне деньги. Старая графиня была на стороне кронпринца. Она даже пыталась оказать на меня давление. Мне кажется, – добавила мадам Мюнстер мягко, – что при сложившихся обстоятельствах я вела себя весьма похвально.
Эктон взглянул на нее и мысленно заключил – это был уже не первый в его жизни случай, – что когда женщина повествует о своих грехах или невзгодах, она всегда очень хорошеет.
– Хотел бы я видеть, – заметил он вслух, – как вы скажете его светлости: «Подите вы… прочь!»
Мадам Мюнстер наклонилась и сорвала в траве ромашку.
– И не подпишу отречения?
– Ну, не знаю… не знаю, – сказал Эктон.
– В одном случае я буду отомщена, в другом – свободна.
Подсаживая баронессу в карету, Эктон слегка усмехнулся.
– Как бы то ни было, – сказал он, – берегите этот документ.
Несколько дней спустя он пригласил баронессу к себе. Он давно уже собирался показать ей свой дом, но посещение все откладывалось из-за состояния здоровья его матушки. Она была неизлечимо больна и вот уже несколько лет терпеливо проводила день за днем в огромном, с цветочным узором кресле у окна своей комнаты. Последнее время она была так слаба, что никого не принимала; однако сейчас ей стало лучше, и она прислала баронессе чрезвычайно любезное послание. Эктон хотел пригласить мадам Мюнстер на обед, но она предпочла начать с обычного визита. Евгения рассудила, что, если она согласится на обед, позовут не только ее, но и мистера Уэнтуорта с дочерьми, а ей представлялось, что особый характер этого посещения будет лучше всего выдержан, если она окажется с хозяином дома t^ete-`a-t^ete. [56] Почему посещение это должно было носить особый характер, этого она никому не объясняла. На посторонний взгляд, оно просто было очень приятным. Эктон приехал за ней и довез ее до порога своего дома, на что потребовалось совсем немного времени. Баронесса мысленно сказала, что дом хорош, вслух – что он восхитителен. Дом был большой, прямоугольный, покрашенный коричневой краской, и стоял среди аккуратно подстриженного кустарника; к входу вела короткая подъездная аллея. Он казался значительно более современным, чем жилище мистера Уэнтуорта, и отличался более пышным убранством и дорогими украшениями. Баронесса убедилась, что его гостеприимный хозяин достаточно тонко разбирается во всем, что составляет комфорт. К тому же он являлся обладателем привезенных из Небесной империи дивных chinoiseries; [57] в этой коллекции были пагоды черного дерева и шкатулки из слоновой кости; с каминов, на фоне миниатюрных, великолепной работы ширмочек ухмылялись или злобно косились уродцы; за стеклянными дверцами горок красного дерева отсвечивали обеденные приборы; по углам расставлены были обтянутые шелком большие ширмы с вышитыми на них мандаринами и драконами. Вещи стояли во всех комнатах, что дало баронессе повод произвести доскональный осмотр. Ей чрезвычайно все нравилось, все было по душе, она пришла к заключению, что дом у Эктона отменный. В нем сочетались безыскусственность и размах, и хотя это был чуть ли не музей, его просторные комнаты, куда, очевидно, не часто заглядывали, были так же опрятны и свежи, как молочная ферма, а может быть, еще свежее. Лиззи сказала ей, что каждое утро с пагод и прочих безделушек сама обметает пыль, и баронесса ответила, что она настоящая домашняя фея. Лиззи совсем была не похожа на юную леди, способную обметать пыль, она ходила в таких очаровательных платьях и у нее были такие нежные руки, что трудно было представить себе ее за черной работой. Она вышла встречать мадам Мюнстер, но ничего – или почти ничего – ей не сказала, и баронесса снова – уже в который раз – подумала, что американские девочки плохо воспитаны. Эту американскую девочку она очень недолюбливала и нисколько не удивилась бы, узнав, что и ей не удалось завоевать расположение мисс Эктон. Баронесса находила ее самонадеянной и до дерзости прямой, а ее способность совмещать в себе такие несовместимые вещи, как пристрастие к домашней работе и умение носить свежайшие, словно только что присланные из Парижа, туалеты, наводила на мысль об угрожающем избытке сил. Баронессу раздражало, что в этой стране придают, по-видимому, значение тому, является ли девочка совсем пустышкой или не совсем, ибо Евгения не привыкла исходить из моральных соображений при оценке незрелых девиц. И разве это не дерзость со стороны Лиззи – чуть ли не сразу исчезнуть, оставив баронессу на попечение брата? Эктон чего только не рассказал ей о chinoiseries; он, несомненно, знал толк в фарфоре и драгоценных безделушках. Обходя дом, баронесса не раз останавливалась. Она часто присаживалась, говоря, что устала, и спрашивала то про одно, то про другое, сочетая самым удивительным образом живейшее внимание с безразличием. Если ей было бы кому это сказать, она призналась бы, что положительно влюблена в хозяина дома, но не могла же она – даже под строжайшим секретом – признаться в этом самому Эктону. Как бы то ни было, ей доставляло удовольствие, не лишенное прелестного привкуса новизны, со всей свойственной ей тонкостью ощущать, что в натуре этого человека нет острых граней и что даже его насмешливая ирония не имеет ядовитого жала. Впечатление от его порядочности было такое же, как от букета цветов, когда несешь их в руках: пахнут они божественно, но время от времени причиняют неудобство. Во всяком случае, довериться ему можно было с закрытыми глазами; и притом он не отличался полным простодушием, что было бы уже излишне, а был простодушен в меру, что баронессу вполне устраивало.
Лиззи появилась снова и сообщила, что матушка ее счастлива будет видеть у себя мадам Мюнстер, и баронесса последовала за ней в комнату миссис Эктон. Пока они туда шли, Евгения размышляла о том, что недолюбливает эту юную леди не за ее нарочито вызывающий тон, – на сей счет она сама могла бы преподать Лиззи урок, и не за дерзкие со стороны этой девчонки притязания на соперничество, а за какое-то смеющееся детско-издевательское равнодушие к результатам сравнения. Миссис Эктон, исхудавшая, с необыкновенно милым лицом женщина пятидесяти лет, сидела, обложенная со всех сторон подушками, и смотрела на кусты тсуги. Она была очень скромна, очень застенчива и очень больна. Евгения, глядя на нее, мысленно поблагодарила судьбу за то, что с ней самой все обстоит по-другому – она и не больна, и ни в коей мере не так скромна. На стуле возле больной лежал том «Эссе» Эмерсона [58] . Для миссис Эктон при ее неподвижном образе жизни был целым событием визит этой умной иностранной дамы, которая отличалась такой учтивостью, что ни одна дама из тех, кто известен был миссис Эктон, и даже десять дам, вместе взятых, не могли бы с ней равняться.
[58] Эмерсон Ральф Уолдо (1803-1882) – американский писатель и философ; его «Эссе» (1841-1844), затрагивавшие актуальные социальные и этические проблемы, пользовались широкой популярностью и были в годы, к которым приурочено действие романа, одной из важнейших литературных новинок в США.