Европейская часть
Шрифт:
"Пиццикато, пиццикато", - примирительно говорят мужчины в длинных плащах и дают женщине хлебнуть вне очереди. Но она разошлась: "Темпоритм совсем другой, цыганский темпоритм!". Те соглашаются: "У Сергея-то? Темпоритм? Конечно!". Тон снижается, ветер совсем стихает, "Арины Родионовны" еще много.
На Кожевенной, особенно в этом ее конце, никого. Хотя она - продолжение оживленной Рождественской, бывшей Маяковского, куда водят приезжих нижегородцы поизысканнее. Которые попроще прогуливают себя и других по Большой Покровской, благо она пешеходная и полна очевидных достопримечательностей, вроде скоропечатни отца Свердлова, и современных соблазнов: "Казино "Кот"
Жизнь сворачивает с Рождественки по Зеленскому съезду наверх, к Покровке и Кремлю, а понизу, вдоль Волги, растекается покой, даже в первый, но уже собачий холод. У церковки в начале Кожевенной появляется высокий юноша в короткой курточке. Он останавливается возле троих у ночлежки, у него белые глаза, редкие зубы, слюна из приоткрытого рта, на лацкане ледяная дорожка. "Зима пришла", - шепелявит он. Те кивают: "Пришла". Юноша заботливо спрашивает: "А почему вы не в пальто?".
– "Нету".
– "И у меня нету", - со всхлипом говорит он. По лицу текут слезы, догоняя слюну. Трое цепенеют, он поворачивается и уходит в тупик, дворами к Чкаловской лестнице.
Женщина в лимонном шарфе заводит опять о темпоритме, машет рукой и, зная закон - из пустой бутылки можно выжать десять капель, - опрокидывает "Арину Родионовну", прижимая горлышко к синим губам. Потом все-таки смотрит снова: может, что осталось на дне.
Розы для Николая Островского
На кинофестивале в Сочи основная жизнь протекает на пляже. Пресс-конференции и конкурсные просмотры начинаются уже после того, как кинодеятели, поев манной кашки, придут в себя - там же, где гуляли ночью. С утра у моря спрос на пиво, и никого не подобьешь на маршрут по сочинским достопримечательностям. Соглашается только известный кинокритик: он уже что-то принял, ходит ходуном, зрачки блестят.
Первый пункт - сад-музей "Дерево Дружбы". Созданный в 30-е цитрусовый интернационал - сорок пять видов лимонов, апельсинов, грейпфрутов и пр. на одном стволе. Дерево - в папильотках прививок: привилегия почетных гостей. На бумажках имена - Косыгин, Поль Робсон, Гагарин, Ван Клиберн, Хо Ши Мин, чемпионат СССР по шахматам... Циолковский, Дарвин, Ломоносов... Господи, эти когда успели? Тень безумия сгущается и опять редеет: мемориальные прививки.
Вокруг сад с козырной бамбуковой рощей, какой-то неестественной, нерастительной - у тесно стоящих одинаковых труб промышленный облик. С конца 80-х в саду безлюдно, сейчас только у самого Дерева переминаются две безнадежные курортницы: вторую неделю на море и явно не отдохнули. Хихикают, зовут в гости: "Мы тут рядом, под Адлером, улица Нижне-Имеретинская бухта. База отдыха Черкесского завода резиновых изделий. Запомните?". Такое не забывается.
По выходе на улицу Фабрициуса - обсуждение, куда теперь: либо на постоянную экспозицию восковых фигур "Жизнь Христа", либо в дом-музей Николая Островского. "Христос из новых, еще успеем, - говорит кинокритик.
– А этого пересмотреть могут".
По Курортному проспекту - в центр, до улицы Корчагина, и вверх к угловатому конструктивистскому особняку, построенному для Островского за год до его смерти в декабре 36-го. Рядом возведенный в 50-е музей позднесталинского сочинского стиля. Среди цветения самых северных в мире субтропиков - каменные листья аканта на капителях
По дороге кинокритик, пугая прохожих, декламирует забытое - звучит искусственно, словно перевод с английского: "В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
– Я поведу тебя в музей, - сказала мне сестра".
Он даже не идет, а скачет, порывается бежать. Ему тридцать семь, но держится несолидно. Он талантлив, признан, всеми любим, у него красивая подруга на пятнадцать лет моложе. Жить ему остается три месяца. Его находят аккуратно лежащим на скамье в питерском парке - умерших от передозировки выносят на лавочку подальше, чтобы не засветить квартиру.
Войдя в дом, он тычет пальцем в даты жизни: "Смотри, родился 29 сентября, как ты! Делай жизнь с него, она же дается один раз, если помнишь. Вот я делаю, и мне не будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы!".
У Островского пусто, как в саду "Дерево Дружбы". Позади многомиллионные тиражи, переводы на все языки, десятки инсценировок, симфонические поэмы, три фильма, балет "Юность", две оперы - обе "Павел Корчагин". А сразу, после статьи Кольцова в "Правде" - тридцать шесть изданий в одном 36-м, квартира на Тверской, часовой у сочинского дома. Николай Островский выстроен, как его музей, во имя и во славу - без него самого, заживо превращавшегося в монумент: окостенение суставов, анкилозирующий полиартрит.
Все сделано помимо него и помимо его неуклюжего романа, где лишь изредка бьет, как по локтю, истерический нерв обреченного. Лучшее в книге беспомощные любовные сцены, за которыми щемящая драма незнания, трагедия невозможности узнать. "Сквозь ткань гимнастерки вырисовывалась ее упругая грудь". Отсюда же самое в книге вопиющее - протест против живой плоти: "Откормленный мужик в идиотском цилиндре и женщина извивались в похабных позах, прилипнув друг к другу". Это в романе, а дома - сиделка-жена Рая, именуемая в письмах "растущая пролетарка", "партийная дочурка", "Райком". Десять лет из отпущенных тридцати двух - в постели. Один.
Кровать не по-людски стоит посреди комнаты. Возле - дар комсомола Украины: пишущая машинка "Мерседес". В гостевой книге - партийное начальство, Андре Жид, труппа лилипутов. На столике - букет резиновых роз. Не черкесские ли изделия из Нижне-Имеретинской бухты? Нет, подарок то ли березниковских аммиачников, то ли ярославских шинников. Резиновые розы, красные и черные, сделаны так топорно, что даже не притворяются настоящими.
Безжизненны комнаты и мебель, статьи и письма. Изредка сквозь риторику рвется ярость - когда продолжается война: "Я с головой ушел в классовую борьбу. Наше домоуправление было в руках врага - сын попа, бывший домовладелец". Через неделю: "Победа осталась за нами. В доме остался только один враг, буржуйский недогрызок, мой сосед. В бессильной злобе это животное не дает нам топить". Он весь там, где пайки и чувства скудные, деньги и слова казенные, стрижки и мысли короткие, штаны и раны рваные, нитки и женщины суровые, мятежи и желания подавленные, дороги и собрания долгие, кони и расправы быстрые.
В последнем, за неделю до смерти, письме - новый недогрызок, буржуйский клеветник: "О предательстве Андре Жида. Как он обманул наши сердца тогда! И кто бы мог подумать, мама, что он сделает так подло и нечестно!" Он пишет жене в Москву словно о посещении театра: "Имеешь ли ты возможность бывать на процессе убийц, этих бешеных псов фашизма?". Он не имеет, ему не хватает псов, ему тоскливо лежать десять лет, его жалко, его очень-очень жалко, у него на столике резиновые розы.