Европейская новелла Возрождения
Шрифт:
В это самое время вышеназванный приятель Грассо прибыл во Флоренцию, дабы вывезти какого-нибудь мастера, искусного в том ремесле, в котором он сам подвизался, ибо получил множество заказов. Несколько раз беседовал он с Грассо, уговаривал его поехать с ним в Венгрию и доказывал ему, что там они смогут быстро разбогатеть. Теперь Грассо встретил его как будто случайно и, подойдя к нему, сказал:
— Ты меня неоднократно звал с собой в Венгрию, а я все отнекивался. Ныне же по причине одного приключившегося со мной происшествия, а также из-за неладов с матерью я порешил ехать с тобой, коли ты еще не передумал. И если ты держишься прежних мыслей, мне желательно отбыть завтра же поутру, поскольку ежели я задержусь, то для моего отъезда могут возникнуть препоны.
Тот ответил, что он очень рад, но что завтра он ехать не сможет, так как не закончил здесь своих дел; однако пусть Грассо выезжает, когда ему будет угодно, и ждет его в Болонье, куда он прибудет через несколько дней. На этом и порешили. После того как они оговорили все условия, Грассо вернулся к себе в лавку, собрал инструменты и кое-что из платья, а также взял все наличные деньги. После чего он сходил в Борго-Санто-Лоренцо [41] и нанял одра до Болоньи. На следующее утро, взгромоздившись на вышеупомянутую клячу, он уехал в Болонью, не сказав никому, даже своим родственникам, ни слова, словно опасался, как бы за ним не кинулись в погоню. Дома же он оставил матери письмо, в котором
41
Борго-Санто-Лоренцо — пригород Флоренции.
Р. Хлодовский
Общество сотрапезников продолжало собираться своим чередом. Первый раз после отъезда Грассо они встретились опять у того же Томмазо Пекори. И как бы для того, чтобы отпраздновать эту шутку и всем вместе посмеяться по этому поводу, они пожелали пригласить того самого судью, что сидел в Меркатанции, который, будучи о них наслышан, охотно принял приглашение, потому как с некоторыми из них он дружил, а также потому, что ему хотелось, чтобы они рассказали ему об этой истории во всех подробностях, и самому доложить им о том, что он видел, а всем им это очень хотелось знать. Они пожелали также позвать того человека, что был с приставом, и обоих братьев, которые вели игру в тюрьме, у себя дома и у очага. Хотелось им заполучить и писца из кассы, но тот не сумел прийти. Судья с великим удовольствием выслушал, как было дело, и рассказал им, о чем спрашивал его Грассо и как он, отвечая ему, плел про Апулея, про Актеона, про Цирцею и про своего работника, дабы объяснения его выглядели правдоподобнее.
— Приди мне тогда еще что на ум, — закончил судья, — я бы наговорил ему и не такое.
Все очень веселились и, перебивая один другого, рассказывали, что каждому больше всего запомнилось. Видя, как удалась шутка и сколь благоприятствовала им судьба, пославшая священника, судью и всех остальных, судья изрек, что не помнит, чтобы за всю свою жизнь ему довелось когда-либо присутствовать на пиру, где подавалось бы столько превосходнейших блюд [42] , что большая часть этих блюд столь хороша, что их, редко, а то и вовсе никогда не увидишь на столе у королей и императоров, не говоря уже о людях простых и обыкновенных, каковыми все они являются. И за столом не нашлось никого, кто бы не признал, что, верно, и он тоже попался бы на удочку, если бы с ним сыграли подобную шутку, — столь великую ловкость и искусство обнаружил в ней Филиппо.
42
…на пиру, где подавалось бы столько превосходнейших блюд… — Судья имеет в виду рассказы о розыгрыше Грассо.
Р. Хлодовский
По прибытии в Венгрию Грассо и его приятель взялись за работу. Им сопутствовала удача, и за несколько лет они разбогатели, благодаря покровительству вышеназванного Спано, который поручал Грассо строительные работы. Грассо именовался теперь мастером Манетто из Флоренции и числился на очень хорошем счету у Спано, который, отправляясь в походы, брал его в свою ставку, платил ему хорошее жалованье и при удобном случае осыпал его богатыми и роскошными подарками, ибо Спано был так великодушен и щедр, словно происходил из королевского рода. Он проявлял щедрость по отношению ко всем людям, в особенности же к флорентийцам, и это, кроме всего прочего, стало той причиной, которая притягивала их в Венгрию. Когда Грассо не находился при войске, он имел возможность заниматься своим ремеслом вместе с приятелем, а чаще всего занимался этим сам по себе. Через несколько лет он стал наведываться во Флоренцию и всякий раз проводил в ней по нескольку месяцев. В первый же свой приезд, когда Филиппо спросил у него о причинах, побудивших его столь стремительно и не простившись с друзьями покинуть Флоренцию, Грассо со смехом рассказал ему всю историю по порядку, со всеми теми прелестными подробностями, которые касались его тогдашнего душевного состояния и о которых никто помимо него знать не мог, — о том, как ему временами казалось, что он — Грассо, а то будто — он другой, и как он не мог понять, пригрезилось ему происшедшее с ним или же он все еще грезит, воскрешая в памяти прошлое. Филиппо никогда не смеялся так от души, как в этот раз. А Грассо, посмотрев ему прямо в лицо, молвил:
— Вам лучше моего ведомо, как вы потешались надо мной в Санта-Мария-дель-Фьоре.
— Не обижайся, — ответил Филиппо, — наша шутка прославит тебя больше, чем все, что ты сделал для Спано и Сигизмунда; теперь о тебе будут говорить сто лет.
Грассо и Филиппо посмеялись на это. Когда у Грассо выдавалось свободное время, он проводил его чаще с Филиппо, нежели с кем-либо другим, и всякий раз находил, что добавить к своему рассказу, а Филиппо в шутку говаривал:
— Я всегда знал, что сделаю тебя богачом. Многие бы мечтали оказаться на твоем месте и чтобы над ними так же подшутили. Ты ведь теперь разбогател и сделался приближенным императора всего света, Спано, а также многих других славных князей и баронов.
В этот приезд Грассо в Флоренцию и во время других его наездов на родину Филиппо неоднократно выпадали случаи выведать у него все малейшие подробности, используя для этого рассказы судьи и человека из лабаза. Ведь самое смешное во всей этой истории было, как уже говорилось, то, что происходило в душе Грассо. Таким образом появилась возможность подробно записать и пустить по свету сию новеллу, ибо Филиппо часто повторял ее, а от тех, кто внимал ему, и было воспринято вышенаписанное. Но каждый, кто слышал Филиппо, утверждал, что не удалось сохранить значительную часть веселых подробностей этой истории, как ее рассказывал Филиппо и как все происходило на самом деле. Новелла эта была составлена уже после смерти Филиппо, по рассказам тех, кто слышал ее от него множество раз, а именно, по рассказам Антонио ди Маттео делле Порте, Микелоццо, Андреино да Сан-Джеминьяно, который был его учеником, Скеджи, Фео Белькари, Лукки делла Роббиа, Антонио ди Мильоре Гуидотти [43] и многих других. Правда, в свое время кое-что об этом было записано, но мало, отрывочно и путано. И, может, вовсе не плохо, что история сия не затерялась совсем. Да помилует нас бог. Аминь.
43
Антонио
Р. Хлодовский
Из «Новеллино»
Мазуччо Гуардати [44]
Новелла I
Славному королю
дону Фернандо Арагонскому
Магистр Диего, умерщвленный мессером Родерико, перенесен в свой монастырь. Другой монах, считавший магистра живым, бросает в него камень и думает, что совершил убийство. Спасаясь бегством верхом на кобыле, он, по странному стечению обстоятельств, встречает мертвеца, сидящего верхом на жеребце, и тот, с копьем наперевес, преследует его по всему городу. Живой взят стражей и признает себя убийцей; ему грозит казнь. Рыцарь открывает истину, и монах избавляется от незаслуженной смерти
44
Томмазо Гуардати, писавший под именем Мазуччо (уменьшительное от Томмазо) Салернитанец, родился между 1410 и 1415 годами в Сорреито, а умер около 1475 года в Неаполе. Он принадлежал к обедневшему дворянскому роду, и почти вся его жизнь прошла при Неаполитанском дворе, где он занимал должность секретаря сперва князя Роберто Сансеверино, великого адмирала королевства, а затем короля Фердинанда Арагонского.
«Новеллино» содержит пятьдесят новелл, разделенных на пять декад, каждая из которых имеет пролог и заключение. Завершается сборник пространной «Речью автора к своей книге». Новеллы Мазуччо имеют резко антиклерикальный характер.
«Новеллино» был впервые напечатан в Неаполе в 1476 году издателем Франческо Дель Туппо и посвящен герцогине Калабрии Ипполите Арагонской. Авторской рукописи «Новеллино» не сохранилось. По свидетельству Ф. Дель Туппо, она «была разорвана на куски собственной рукой аудитора и сожжена теми, которые узнали из нее новости о себе самих». В XV — начале XVI века «Новеллино» издавался двенадцать раз, главным образом в Венеции. В 1564 году книга Мазуччо была внесена в «Индекс запрещенных книг». После этого полный текст «Новеллино» увидел свет лишь в 1874 году, когда его издал и откомментировал известный историк итальянской литературы Луиджи Сеттембрини.
Первый в Европе полный перевод «Новеллино» появился в 1931 году в издании «Academia>>, М.—Л., выполнен С. С. Мокульским и М. М. Рындиным.
Отдельные новеллы Мазуччо переводились П. Муратовым ранее и вошли в его антологию «Новеллы итальянского Возрождения». Однако, как справедливо отмечал С. С. Мокульский, «при всех своих литературных достоинствах, перевод Муратова не точен и дает мало представления о стиле подлинника».
В настоящем издании новеллы Мазуччо печатаются по книге: «Итальянская новелла Возрождения», М., Гослитиздат, 1957.
Р. Хлодовский
Приступая к повествованию моему, благочестивейший король, скажу, что в ту пору, когда блаженной и славной памяти король и повелитель дон Фернандо Арагонский [45] , достойнейший дед твой, на благо и преуспеяние подданных своих, мирно правил королевством Кастильским, — в Саламанке, одном из древних и славнейших городов этого королевства, жил некий минорит-конвентуал [46] , которого звали магистром [47] Диего да Ревало. Не менее сведущий в доктрине святого Фомы, чем в учении Скотта [48] , удостоился он в числе прочих быть избранным преподавать за немалое вознаграждение в превосходных школах столь знаменитого университета этого города. И он с таким поразительным успехом вел свое преподавание, что слава об его учености распространилась по всему королевству.
45
Король дон Фернандо Арагонский — Фердинанд I (1373–1416), король Арагона и Сицилии, до своего вступления на престол в 1412 г. правил королевством Кастильским по причине малолетства своего племянника Хуана II. Его сын Альфонс V (1385–1458), отец Ферранте, насильственно водворившись в Неаполе в 1442 г. (под именем Альфонса I), воссоединил обе половины королевства Обеих Сицилии и был основателем неаполитанского могущества.
С. Мокульский
46
…некий минорит-конвентуал… — Минориты (то есть «Меньшие братья») — одно из наименований монашеского ордена францисканцев, основанного в 1208 г. Франциском Ассизским, который противопоставил феодальному католицизму особую демократическую «религию нищеты и любви». В начале революционное течение, отвечавшее запросам городских низов эпохи зарождения торгового капитала, францисканство впоследствии получило официальное признание папской курии, узаконившей эту «ересь» и тем самым подчинившей ее своему влиянию.
Конвентуалами называлась группа францисканцев, стоявшая за смягчение первоначально весьма строгого устава ордена, в противоположность спиритуалам, отстаивавшим сохранение монашеских правил во всей их аскетической суровости.
С. Мокульский
47
Магистр — титул, дававшийся в средневековых университетах ученым монахам, докторам богословия.
С. Мокульский
48
Не менее сведущий в доктрине святого Фомы, чем в учении Скотта… — Фома Аквинский (1227–1274) и Дунс Скотт (1275–1308) — знаменитые средневековые философы-богословы, основоположники двух главных течений схоластической философии, названных их именами. В полемике «томистов» и «скоттистов» францисканцы держали сторону последних.
С. Мокульский
Говорил он иногда и небольшие проповеди, скорее практически полезные и необходимые, чем благочестивые. Был он юн, очень красив и изящен и подвержен пламени любовных увлечений; и вот однажды во время проповеди случилось ему увидать молодую женщину поразительной красоты. Имя ее было Катерина, и была она женой одного из виднейших дворян этого города, которого звали мессер Родерико д'Анджайа. Как только магистр увидел даму, которая понравилась ему с первого взгляда, владыка Амур, запечатлев в душе его образ красавицы, глубоко поразил тронутое уже любовным недугом сердце. Сойдя с кафедры, магистр прошел в свою келью и там, отбросив в сторону все свои теологические рассуждения и софистические доказательства, всецело отдался мыслям о понравившейся ему женщине.