Эвтаназия
Шрифт:
Он лежит в луже собственной крови, а в его погружающемся в сумерки сознании звучит музыка пианистки из провинции Соскочеван. ‹В глубине души он не любил торговку наркотиками, он жил мечтой о пианистке.›
Прим. Откровение, заключенное в треугольные скобки, в роман не вводить. Но если об этом помнить в процессе написания, читатель что-то смутно почувствует, некие магические нити потянутся за грань повествования. Это сможет придать роману ощущение глубины.
Евлахов стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и заглядывал мне через плечо. Я знал, что звуки печатной машинки способны вырвать его из состояния депрессии получше всяких транквилизаторов.
– Ну как? – Я снял очки и принялся тщательно их протирать.
– Обалдеть можно!
– Пользуясь тем же приемом нетрудно сконструировать что-нибудь и из нашей жизни. Хочешь, продемонстрирую?
– Итак понятно: ты осуществляешь функцию декодера.
– Функцию чего? – удивился я.
– Декодера: переводишь атрибуты одного литературного жанра в другой.
– Кстати, сказка необязательна. Можно видоизменять текст и в рамках одного жанра. Да так, что ни одна собака не подкопается.
Евлахов усиленно соображал. Видимо, прикидывал, насколько все это применимо к поэзии. Возможно, в первый момент его внутреннему взору открылись невиданные перспективы. Но он тут же отмахнулся от наваждения и разочарованно вздохнул.
– Ты хочешь сказать, что именно так сработаны все твои романы?
– М-м-м… я пользуюсь приемами куда более изощренными. Мое искусство сродни нейрохирургии, а я продемонстрировал тебе работу Джека-Потрошителя. Для наглядности.
– А что за психоделические выкрутасы в финале с этим читатель-чувствует-о-чем-умолчал-автор?
– О, это один из приемов, с помощью которых можно косить под мастера. А на самом-то деле ты производишь чемодан с двойным дном и потом наполняешь его всякой дребеденью. Вот если я напишу: „Вчера председатель ПЕН-клуба госпожа Момина выступила с сенсационным разоблачением одного известного занзибарского писателя!" Ты почувствуешь, что за этими словами что-то скрывается? Что это – лишь тончайший слой мазута на поверхности, а из глубины к нему поднимаются зловонные пузыри?
Евлахов напряг интуицию.
– Н-нет, – сказал он.
Было видно, что его слегка попустило.
– А „Вчера председатель ПЕН-клуба госпожа Момина выступила с разоблачением одного малоизвестного занзибарского писателя"?
– Ну… – Толька задумчиво покрутил у себя перед носом растопыренными пальцами. – Пожалуй…
Скотина!
– Вот видишь.
– Я исхожу из того, что в Занзибаре известных писателей нет, – пояснил свою позицию Евлахов. – А что это за госпожа Момина такая?
Кстати, именно Евлахов помог мне найти халтуру, благодаря которой я теперь свожу концы с концами.
Хотите узнать, чем я, грешный, зарабатываю себе на жизнь?
Не скажу.
А, впрочем, если вам интересно… Только Моминой не проболтайтесь:
Я пишу эротические романы под псевдонимом Гортензия Пучини.
Не приходилось читать?
Издательство „Роса".
Евлахов познакомил меня с будущим издателем. Это был огромный детина с лохматой бородой и руками скульптора. Он дал почитать мне текст трудового соглашения.
– Но ведь даже профессиональные машинистки получают больше, – возмутился я.
Это его ничуть не смутило.
– Так с тебя и спросу меньше, чем с машинистки. Никакого стиля не требуется. И литературного языка тоже. Всяких там прибамбасов: идеи, художественных средств. Побольше плоти и действия: одно большое влагалище, в которое ты окунаешь читателя на первой странице, а, выныривая, он уже видит слово: „Конец". Тебе даже позволительно делать опечатки – в отличие от машинисток. Только знай себе, гони объем.
Я потом набросился на Евлахова:
– Меня впутал в эту авантюру. Почему бы тебе самому не попробовать?
– Да я вроде, наоборот, как собака Павлова, сначала испытываю все на себе.
Выяснилось, что он тоже вкалывает на этой плантации: ваяет эротические романы под именем Грета Мерлоу.
Весь этот эротический бред величали в издательстве проектом. А само издательство – другими словами, литературный бордель „Роса" – находилось на Лермонтовской, в пяти минутах ходьбы от моего нынешнего дома.
Я поделился с Евлаховым своим наблюдением, что у издателя руки скульптора.
– А я думаю, что он просто заядлый онанист. И что он онанирует на мои романы. Я даже допускаю, что проект специально для того и был задуман.
– И после этого ты продолжаешь писать? – не без уважения спросил я его.
– Есть-то хоца.
– Ты же питаешься одним дерьмом. – Это было еще до того, как я взялся носить ему еду.
– Дерьмо тоже денег стоит.
Кстати, когда от него ушла жена, он признался мне, что тоже занялся онанизмом. И что теперь эта работа ему – в струю. Раньше мы писали по роману в месяц. Теперь он перешел на два. И эта макулатура, между прочим, замечательно выглядела полиграфически.
Я рассказал ему, что Онан – это библейский персонаж, один из сыновей Иуды, и что за недостойную практику подобным образом освобождаться от семени Бог жестоко покарал его. Однако Тольку это нисколько не впечатлило.
Думаю, что не так уж Евлахов и обожает свою супругу. И что не любовь к ней привела его к бредовой идее свести счеты с жизнью. Скорее всего он просто смертельно устал от онанизма.
Мои книги с дарственной надписью красовались у него на видном месте. (Имеются в виду те романы, о которых упоминала Момина. Свои эротические опусы мы не сохраняем, причитающиеся нам авторские экземпляры тут же отправляются в мусорные баки.) А вот собрание сочинений Виктора Середы я обнаружил под самым потолком.