Евтушенко: Love story
Шрифт:
Того еще не было в проекте.
Корней Чуковский, 1920-й, статья «Ахматова и Маяковский»:
Наша эпоха революций и войн приучила нас к таким огромным цифрам, что было бы странно, если бы поэты, отражающие нашу эпоху, не восприняли и не ввели в обиход тех тысяч, миллионов, миллиардов, которыми ныне явственно орудует жизнь. Со всех концов на арену истории, вызванные войною, вышли такие несметные полчища людей, вещей, событий, слов, денег, смертей, биографий, что понадобилась новая, совсем другая арифметика, небывалые доселе масштабы. Не потому ли Маяковский поэт грандиозностей, что он так органически чует мировую толпу, чует эти тысячи народов, закопошившиеся на нашей планете, пишет о них постоянно, постоянно обращается к ним, ни на минуту не забывает о их бытии… <…>
Ахматова в своих стихах не декламирует. Она просто говорит, еле слышно, безо всяких жестов и поз. Или молится — почти про себя. В той лучезарно-ясной атмосфере, которую создают ее книги, всякая декламация показалась бы неестественной фальшью. Признаюсь, что меня больно укололи два ее александрийские стиха, столь чуждые всему ее творчеству:
Так мертвый говорит, убийцы сон тревожа, Так ангел смерти ждет у рокового ложа.Мне показалось, что Ахматова изменила себе, что эти парижские интонации и жесты она, в своем тверском уединении, могла бы предоставить другим.
Я потому заговорил об этих строках, что они у нее исключение. Вообще же ее книгу («Белая стая». — И. Ф.)нужно читать уединенно и тихо: от публичности она много теряет.
Мне кажется, настало время синтеза этих обеих стихий. Если из русского прошлого могла возникнуть поэзия Ахматовой, значит, оно живо и сейчас, значит, лучшее, духовнейшее в нем сохранилось для искусства незыблемо. Не все же в маяковщине хаос и тьма. Там есть свои боли, молитвы и правды. Этот синтез давно предуказан историей, и чем скорее он осуществится, тем лучше. Вся Россия стосковалась по нем. Порознь этим стихиям уже не быть, они неудержимо стремятся к слиянию. Далее они могут существовать только слившись, иначе каждая из них неизбежно погибнет.
Судя по всему, старик Чуковский полагал, что Евтушенко и есть этот синтез. Однако волнует его больше то, что актуально, то есть маяковская часть Евтушенко. Возможность листовок для тюрем.
Евтушенко верен Маяковскому, но пространство его приоритетов определенно расширяется. У него есть беспощадное во многом рассуждение о парадоксе поэта в чистом виде: «Я часто спрашиваю себя — почему именно Мандельштам, совершенно не политический поэт, стал первым, написавшим стихотворение о Сталине, подобное персту, указующему на убийцу, прячущегося под добродушной улыбкой отца нации? Потому, может быть, что Мандельштам был только поэтом и никем больше, то есть незащищенным не только от внешнего мира, но и от собственных неудержимых, самых рискованных порывов. Мандельштам не был застрахован ни надменным аристократизмом Ахматовой, ни кокетливой аристократичностью Пастернака. Пастернак играл в ребенка. Мандельштам был им».
Я тоже потерял в себе ребенка. Не омрачайся, чудо соверши, поэзия моя — моя клеенка, дитя базара и дитя души!Так что — Мандельштам? В нем исток и сходство? Евтушенко говорит без ложной скромности: «Поэт, который когда-то первым сказал, что Сталин убийца, — погиб в Сибири. Поэт, который первым через тридцать лет снова сказал, что Сталин убийца, — родился в Сибири».
Памяти Чуковского он пишет «Паруса».
Вот лежит перед морем девочка. Рядом книга. На буквах песок. А страничка под пальцем не держится — трепыхается, как парусок. Море сдержанно камни ворочает, их до берега не докатив. Я надеюсь, что книга хорошая — не какой-нибудь там детектив. Я не вижу той книги названия — ее край сердоликом прижат, но ведь автор — мой брат по призванию и, быть может, умерший мой брат. И когда умирают писатели — не торговцы словами с лотка, — как ты чашу утрат ни подсахари, эта чаша не станет сладка. Но испей эту чашу, готовую быть решающей чашей весов, в том сраженье за души, которые, может, только и ждут парусов. Не люблю я красивых надрывностей. Причитать возле смерти не след. Но из множества несправедливостей наибольшая — все-таки смерть. Я платочка к глазам не прикладываю, боль проглатываю свою, если снова с повязкой проклятою в карауле почетном стою. С каждой смертью все меньше мы молоды, сколько горьких утрат наяву канцелярской булавкой приколото прямо к коже, а не к рукаву. Наше дело, как парус, тоненько бьется, дышит и дарит свет, но ни Яшина, ни Паустовского, ни Михал Аркадьича нет. И — Чуковский… О, лучше бы издали поклониться, но рядом я встал. О как вдруг на лице его выступило то, что был он немыслимо стар. Но он юно, изящно и весело фехтовал до конца своих дней, Айболит нашей русской словесности, с бармалействующими в ней. Было легкое в нем, чуть богемное, но достойнее быть озорным, даже легким, но добрым гением, чем заносчивым гением злым. И у гроба Корнея Иваныча я увидел — вверху над толпой он с огромного фото невянуще улыбался над мертвым собой. Сдвинув кепочку, как ему хочется, улыбался он миру всему и всему благородному обществу, и немножко себе самому. Будет столько меняться и рушиться, будут новые голоса, но словесность великая русская никогда не свернет паруса. …Даже смерть от тебя отступается, если кто-то из добрых людей в добрый путь отплывает под парусом хоть какой-то странички твоей…Здесь и общая с Чуковским привязанность к Некрасову, и воспоминание о «Курином боге», и тот самый идеализм, из которого, может быть, рождаются тексты листовок.
В шестидесятых в пионерском журнале «Костер» — у Льва Лосева, работавшего там, — Бродский напечатал свой перевод песни битлов «Yellow Submarine» — «Желтая подлодка».
В нашем славном городке Жил один моряк седой. Он бывал в таких местах, Где живут все под водой. И немедленно туда Мы поплыли за звездой И в подводной лодке там Поселились под водой. 2 раза: Есть подлодка желтая у нас, желтая у нас, желтая у нас. Мы живем внутри воды. Нет ни в чем у нас нужды. Синь небес и сильный зной Подружились с желтизной.Между прочим, это чуть ли не единственное стиховое пересечение Бродского с Евтушенко: с его «Балладой о пятом битле» (2007).
В желтой субмарине, в желтой субмарине четверо мальчишек-англичан флотский суп варили, черт-те что творили, подливая в миски океан. В общем, шло неглупо сотворенье супа из кипящих музыкальных нот, и летели чайками лифчики отчаянно, и бросались трусики в полет. Рык ракет был в роке. Битлы всей Европе доказали то, что рок — пророк. Спицы взяв и шпульки, мамы-ливерпульки свитера вязали им под рок. Ринго Старр, Джон Леннон чуть не на коленях умоляли зал: «Be kind to us! Нам не надо столько воплей и восторга. Мамы так хотят послушать нас!» Но ливерпульчата словом непечатным не посмели обижать людей. Если уж ты идол, то терпи под игом обо-жа-те-лей! А одна девчонка — битловская челка, от стихов моих сходя с ума, начитавшись вволю, подарила Полю по-английски «Станцию Зима». Стал искать Маккартни на всемирной карте станцию мою карандашом, где я уродился, как в тайге редиска, и купался в речке нагишом. Вот мне что обидно — вроде пятым битлом по гастролям с ними ездил я, да вот не успели — вместе мы не спели! Но сегодня очередь моя! Я во время оно обнял Йоко Оно над могилой Джона в Сентрал-парке в городе Нью-Йорк. Носом субмарина к Джону ход прорыла и прижалась, чуть скуля, у ног. Ангелы не скажут, где сегодня вяжут мамы, вновь над спицами склонясь. Им важнее, право, дети, а не слава. Мамы так хотят послушать нас! Знают наши мамы: все могилы — шрамы нашей общей матери-земли. В желтой субмарине, в желтой субмарине, в желтой субмарине с битлами друг друга мы нашли!Что общего между этими двумя вещами? Детство, если не детскость. Но не только. Евтушенко, естественно, притянул одеяло к себе и к своей теме шрамов матери-земли, но и Бродский высказался по-своему, а точнее, как ни странно, — по-евтушенковски: с подтекстом. Он сделал упор на желтизне, переведя стрелки на метафору существования своего поколения то ли внутри бульварщины определенного толка, то ли в прорве азиатчины. Возможно, есть тут и намек на еврейство: у Бродского ведь тогда было и стихотворение «Песенка о Феде Добровольском»:
Желтый ветер маньчжурский, говорящий высоко о евреях и русских, закопанных в сопку. ……………………… И глядит на Восток, закрываясь от ветра, черно-белый цветок двадцатого века.Не исключено, что сами битлы под желтой субмариной подразумевали дзен-буддизм, отключение от суетного мира, уход в нирвану. Тем более что именно тогда Леннон произнес скандальную фразу: «Мы более популярны, чем Христос». Где-то рядом и версия о том, что желтая подлодка — психотропные таблетки желтого цвета.
Такова детская песенка, ее бесконечные круги по воде. Евтушенко исполняет эту вещь под фонограмму битлов, призывая зал подпевать ему в рефрене между строфами:
— В желтой субмарине, в желтой субмарине!..
Зал поет. И с удовольствием.
Не будет натяжкой и в этом случае вспомнить Ахматову:
Он наделен каким-то вечным детством, Той щедростью и зоркостью светил, И вся земля была его наследством, И он ее со всеми разделил.Ахматова говорит о Пастернаке.
ТОЧКА НЕВОЗВРАТА
Дело о спектакле
Оно идет своим ходом. Воспроизводим одну из справок Московского горкома КПСС.
В начале 1970 года театр Драмы и комедии вновь обратился в Главное управление культуры с просьбой включить в репертуар пьесу Е. Евтушенко «Под кожей статуи Свободы». Однако и на этот раз Главк не счел возможным удовлетворить ее, так как литературный материал по-прежнему не отвечал необходимым идейно-эстетическим требованиям. В связи с этим главный режиссер театра Драмы и комедии Ю. Любимов обратился в Министерство культуры СССР (т. Воронков К. В.). Письмом на имя т. Дупака Н. Л. (директор театра) и Любимова Ю. П. министерство разрешило театру в виде эксперимента (как об этом просил т. Любимов Ю. П.) начать работу над этим спектаклем, с последующим представлением окончательного сценического варианта пьесы в Главное управление культуры исполкома Моссовета и Управление театров Министерства культуры СССР.
Копия этого письма была направлена начальнику Главного управления культуры Моссовета т. Покаржевскому Б. В.
6 июня с. г. театр Драмы и комедии пригласил на одну из репетиций этого спектакля представителей Министерства культуры СССР и Главного управления культуры исполкома Моссовета (товарищей Воронкова К. В., Голдобина В. Я., Покаржевского Б. В., Шкодина М. С. и др.). После репетиции состоялся обмен мнениями. Присутствующими было отмечено, что автор композиции и театр провели определенную работу по совершенствованию текста пьесы и сценическому решению. В результате в настоящее время большая часть спектакля имеет антиимпериалистическую направленность.
Вместе с тем в этой работе театра были отмечены и серьезные недостатки. В частности, было указано на необходимость более четкой классовой оценки изображаемых событий и явлений.
Автору композиции и театру было рекомендовано устранить ряд двусмысленных отрывков и эпизодов, в которых имело место смещение идейных акцентов в сторону пропаганды «общечеловеческих ценностей». Предложено также исключить из текста литературной композиции «Карликовые березы».
Как показал просмотр этого спектакля, состоявшийся 9 июня с. г., ряд пожеланий автором и театром были выполнены, что отмечалось присутствующими на просмотре. В то же время авторам спектакля вновь было высказано пожелание о необходимости дальнейшей доработки и уточнения идейных позиций спектакля.
12 июня с. г. состоялся просмотр спектакля с участием партийного актива Ждановского р-на столицы. Принять спектакль как завершенную работу Главное управление культуры исполкома Моссовета все же не сочло возможным, так как целый ряд замечаний и пожеланий остались невыполненными. Театру было отказано также в просьбе включить спектакль в гастрольный репертуар и показать его в Ленинграде.
Театр предполагает продолжить работу над этим спектаклем в новом театральном сезоне. Руководство театра и автор пьесы поставлены в известность, что спектакль будет принят только при условии полного выполнения всех критических замечаний, которые были высказаны на просмотрах спектакля.