Евтушенко: Love story
Шрифт:
Евтушенко всецело на стороне Солженицына. Он мечет стрелы по адресу цензуры, сперва только якобы испанской, а в «Казанском университете» и отечественной, якобы прошловековой.
Евтушенко слушает голос голи. Что это — голос голи? В евтушенковском истолковании это молодой Пушкин, сказавший:
И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.Голь осуществила «великую пробу». Инотолкования нет и быть не может. Требуется всерьез сказать об этом. Так возникает «Казанский университет».
Поэма уже подходит к горлу, переполненному предельной болью, предпоэмной, если
Зачин «Казанского университета» напрямую повторяет пастернаковского «Спекторского», где сказано от первого лица о рождении сына, бедственном положении семьи, и в связи с этим:
Меня без отлагательств привлекли К подбору иностранной лениньяны. Задача состояла в ловле фраз О Ленине. Вниманье не дремало. Вылавливая их, как водолаз, Я по журналам понырял немало.Евтушенко:
Казань — пекарня душная умов. Когда Казань взяла меня за жабры, я, задыхаясь, дергался зажато между томов, подшивок и домов. Читал в спецзалах, полных картотек, лицо усмешкой горькой исковеркав, доносы девятнадцатого века на идолов твоих, двадцатый век.То есть, как видим, при похожем старте контуры финиша и условия дистанции были другими. Тем не менее Евтушенко встает за спину пастернаковского авторитета, начиная поэму именно так, берет предшественника в единомышленники. Это рассчитано на знающих людей, прямо говоря — на интеллигенцию, причем читающую стихи.
Пастернаковская лениниана, если спрямлять, состояла из первоначального восхищения явлением Ленина и заключительного предостережения, больше похожего на горько-сухую констатацию факта («Высокая болезнь»):
Предвестьем льгот приходит гений И гнетом мстит за свой уход.Евтушенко дает по необходимости беглые портреты тех деятелей российского просвещения, которые тематически связаны волжским университетом — от попечителя Казанского округа Магницкого до Ильи Ульянова с его сыновьями. Это намерение написать такую предысторию революции, из которой вытекает ее необходимость, неизбежность и справедливое начало.
Но Евтушенко не был бы Евтушенко, кабы не использовал на материале библиотечных изысканий возможность остро поговорить о настоящем. На самом деле он подтягивает узнанное им к целям своей проповеди.
Его историческая интеллигенция действует не в отрыве от жизни простонародья и вообще российской действительности конца XIX века, над которой развернуты совиные крыла Победоносцева, — таким образом, и Блок взят в союзники.
Как это написано? Поспешно и блестяще.
Хвала террору («наивному»). Относительно Медного всадника, олицетворяющего государство:
Не раз этот конь окровавил копыта, но так же несыто он скачет во тьму. Его под уздцы не сдержать! Динамита в проклятое медное брюхо ему!Характеристика революции:
И призрак Страшного суда всем палачам расплата, и революция всегда по сути — месть за брата.Открытым текстом — возмущение изгнанием Твардовского из «Нового мира» через показ закрытия «Отечественных записок» и фигуры Салтыкова-Щедрина. Евтушенко и себя не щадит, попутно дав определение времени:
Ay, либералы! Так бойко выпендривались и так растерялись вы, судари? Какая сегодня погода в империи? Гражданские сумерки.Животрепещуще и сплеча.
Это та же «Под кожей статуи Свободы» с той разницей, что евтушенковское понимание исторической России насквозь литературно. Это по преимуществу марксистско-ленинское понимание России с привлечением Плеханова как предтечи. Народовольцы и первые русские марксисты — в свете их жертвенности.
Вопрос веры замыкается в имени Вера Фигнер. Попы отвратительны, продажны и пьяны.
Наработанное в «Братской ГЭС» — «Ярмарка в Симбирске», «Казнь Стеньки Разина» — искусство живописи убедительно продемонстрировано вновь на картинах русского разгула, размаха, исступленного празднества на грани распада — главки «Пасха», «Суббота». Лучшие умы спиваются и бесследно погибают в Сибири (Шапов, полубурят, почти земляк). Обсерваторский дед-истопник, обогревая помещение, в котором Илья Ульянов занимается метеосводками, рассуждает в таких категориях, покряхтывая:
Хитро оттепель-паскуда обманула нас вчерась. Грязь прокиснувшая — худо. Хуже — если смерзлась грязь.Сей дед — ипостась автора, как и Лесгафт, включенный в некий диалог с тем же самым автором, то есть говорящий с самим собой:
Наследники Пушкина, Герцена, мы — завязь. Мы вырастим плод. Понятие «интеллигенция» сольется с понятьем «народ»…В СССР все говорили на профессиональном жаргоне в зависимости от рода занятий. Партийная феня насаждалась повсеместно и отовсюду. Интеллигенция предпочитала феню полублатную. Поэтическая корпорация, аккумулируя разговорную речь интеллигенции, изъяснялась языком прозрачного иносказания, совершенно понятного цензуре, вовлеченной в эту почти филологическую карусель.
Наверно, оттого, что ни Пастернак, ни Блок не учились в Казанском университете, Евтушенко пишет свою вещь без трезвой оглядки на трагедию того и другого: их приятие Ленина кончилось известно как.