Эйзенштейн
Шрифт:
Тогда одни окна квартиры выходили на Москву, а другие на Московскую область: туда, где сотни лет цвели яблони, вишни, а потом было снято Ледовое побоище.
В жилье того человека полы из линолеума покрашены в светло-серый цвет, они почти белые. Стены заставлены белыми стеллажами с книгами.
На полках книги с чистыми закладками; сразу видно, что они подобраны по определенным темам.
Они семена недописанных сценариев и след непоставленных картин.
Квартира полна четкими печальными призраками неосуществленного.
Книги
Они – полки перед наступлением.
Но режиссер, не работающий на кинофабрике, – человек без рук.
На стенах странные вещи. Висит автограф Видока – знаменитого французского сыщика, он в прошлом был главой шайки.
Был французским Ванькой Каином, сам написал о своих приключениях.
На другой стене круглая барочная рама; в ней сменяются изображения: иногда висят солдатские открытки – такие, какие называются на Западе открытками для прикалывания, – голые девушки, прекрасные сады с лебедями.
Это похоже на пародию на картины.
Иногда в раму вместо открыток Сергей вставляет половину глобуса, большого глобуса.
Азия смотрит в комнату выпуклым пестрым глазом, окруженным золотым воспаленным веком.
В спальне очень большая, широкая, купленная по случаю кровать с металлической панцирной сеткой, покрытой нетолстым тюфяком. В углах под потолком деревянные ангелы – купидоны с бледно-синими крыльями и розовыми лицами, посеревшими за последние 150 лет.
В углах стен резные апостолы – высокие, худые, деревянные, спокойные, покрашенные.
На стене увеличенное фото печального, очень выразительного негра.
Одинокого негра.
Телефон звонит редко.
Эйзенштейн работал над историей советского кино; рукопись сохранилась.
Комнаты убирала, обед, очень жирный, очень тяжелый, готовила тетя Паша, которая служила у Эйзенштейна давно.
У нее были свои вечные кулинарные правила. Эйзенштейн обед не мог перемонтировать.
В том же доме, рядом с Эйзенштейном, жили кинематографисты.
У Эйзенштейна около батареи отопления лежал гаечный ключ. Условлено, что когда у Сергея Михайловича опять случится сердечный приступ, то он или тетя Паша постучит гаечным ключом по паровому отоплению. Тогда придут люди.
В ночь с 10 на 11 февраля труба отопления загудела. Поднялись наверх. Постучали сильно, но слишком поздно.
У Сергея Михайловича был уже не первый инфаркт.
Он имел слабое сердце с незарощенным отверстием между левой и правой стороной сердца. Детей с таким сердцем называют «синюшными». Сергей Михайлович прожил с таким сердцем пятьдесят лет. Сейчас преодоление этого прирожденного бедствия – простая операция.
На столе с разложенными книгами лежала страница последней рукописи Эйзенштейна. Он писал очередное исследование. Одна строка на листке изломана и перешла в запись:
«Здесь случилась сердечная спазма. Вот ее след в почерке».
Внизу страницы написаны слова, которые не напишешь, не умирая.
Написано: «Мать-Родина…»
Мне говорили тогда, что радио было включено. Он что-то слушал и писал, преодолевая болезнь и одиночество.
Предпоследний инфаркт случился с ним, когда он танцевал на товарищеском вечере с Марецкой, танцевал весело, как в молодости.
На столе лежали рукописи о любви Пушкина.
Эйзенштейн писал о Пушкине, о Гоголе, о цвете.
Очень трудно, невозможно писать о ненужности, о преждевременной смерти. Пока пишешь, кажется, что человек еще жив, дышит в горе.
Да, он написал на последних листах:
«Мать-Родина».
Он принес ей не только слово и цепь сплетенных движением рисунков, он принес мысль, новое представление о жизни, новые дороги мимо старых истоптанных и дальше их.
Знал русское искусство, архитектуру, живопись, поэзию, предчувствовал будущую архитектуру, знал живопись Франции, Испании, обновил в сознании человечества искусство Мексики, расширив словарь художественного мышления на целый материк.
В Мексике, истертой пустынями, утыканной заводами, принадлежащими чужестранцам, Эйзенштейн в профилях людей, в обычаях, в архитектуре показал бессмертие неведомой культуры.
Он не узнал склероза, мозг его остался свежим. Он мог еще много писать, снимать, спорить и читать на четырех языках, говорить новыми словами советского кино.
Он сохранил архив отвергнувшего его великого ревнивого тирана, учителя, вечно любимого Всеволода Мейерхольда.
Он сам был великим учителем, верным учеником и верным другом людей искусства.
Гроб покрыли старым золотым покровом, найденным и купленным Сергеем Михайловичем. Тело сожжено вместе с этим покровом: пепел смешан с золотом.
Когда Эйзенштейн умер, у него не оказалось врагов. Все любят вспоминать с любовью о великих мертвецах.
Знают ли люди, что дороги к великим не идут по их следам?
Классики отрицают близкое будущее. Они люди послезавтра.
Место, где была последняя квартира Эйзенштейна, теперь дорога: дом сломан.
Музей сохранил книги и рукописи.
Сергей Михайлович не выбрасывал бумаг, умел сохранять в них порядок.
Дороги, по которым шел Сергей Михайлович, трудны, но не зарастут травой.
Подвиг умения мыслить противоречиями, очеловечивать отношение людей к вещам, преодолевать инерцию восприятия, промывать мир – жив.
Жив подвиг.
Сергей открывал нам глаза на необычайность обычного и на вечность прошлого.
Не хочу утомлять читателя и кончаю трудную книгу о Сергее Эйзенштейне.
Его жизнь нельзя ни оспорить, ни принять целиком. Он и не ожидал и не желал, чтоб с ним соглашались. Хотел, чтобы с ним думали.