Ф. А. Абрамов. Сборник
Шрифт:
– Ага…
– Ну теперь только дергайте за титьки. Эдака хитрость!
Жуткая тишина. Наденька слышит, как учащенно дышат у порога детишки, замерла Лизка, даже Звездоня как-то притихла, – все ждут веселого звона первой струи.
Она осторожно нащупывает соски. Прохладные, скользкие. Но пальцы вдруг стали непослушными, никак не могут захватить сосок.
– Ну-ко, я вам помогу. А ты, Звездоня, смотри у меня – не рыпайся, стой на месте.
Наденька чувствует, как шершавые пальцы девочки проворно забегали по вымени. Вот они ухватились за ее пальцы, уверенно зажимают их вокруг соска.
– Тяните, тяните вниз, – шепчет Лизка.
В ту же секунду теплая,
И пошло, и пошло.
«Дзынь, дзынь…» – весело выговаривает в подойнике.
И ничего страшного! Чудачка она – еще боялась. С чего это станет бодаться корова? Ей же, наоборот, приятно. Естественный процесс!
Вкусно обдает парным молоком, лицо разгорелось, а пальцам – тепло-тепло… Ах, как славно, как хорошо!
Корова дернулась, повела рогами… Наденька съежилась.
– Чего ты, глупая, стой! – вразумляет Звездоню Лизка.
Через минуту, когда все опять наладилось, Наденьке хотелось крикнуть: «Не косись, не боюсь – вот нисколечко не боюсь!..» Белая шапка в подойнике растет, как дрожжи. Вот она уже приближается к рожку. «Хорошая коровушка», – думает Наденька.
– Скоро ле? – сердитый голос с порога.
Это, конечно, тот – рыжик. Измучился, бедняжка.
– Скоро, скоро, любеюшко, – отвечает за нее Лизка.
Какая она добрая, эта Лиза! Давно ли еще плакала из-за этого самого «любеюшка»… Наденька как бы заново видела сейчас эту худенькую, в изношенном, полинялом платьице девочку. Ей бы в куклы играть, а она стоит где-то в темном навозном углу, безропотно и терпеливо обхаживает корову… Да, да, вот что она сделает… Серую кофточку ей отдаст, и то голубое платье тоже отдаст, и пояс можно с бантом. Вот обрадуется!
Мягко шипит, пенится под руками молоко. И вместе с ним какая-то тихая, убаюкивающая радость поднялась в душе Наденьки. Она любила сейчас и этих ребятишек, которым она даст молока, и самое себя, такую добрую и отзывчивую, и эту корову, которая понимает, как надо вести себя с незнакомым человеком. В эти минуты Наденька готова была забыть все обиды, причиненные ей в райцентре, и даже те постыдные, жестокие слова, которые она подслушала давеча в разговоре двух колхозниц.
– Теперича труднее будет… – откуда-то издалека доносится глухой Лизкин голосок. – Дак вы тяните, не бойтесь… А то можно и не продаивать. Мамка продоит.
– Знаю, знаю… – самоуверенно говорит Наденька.
Вот только бы левую ногу подвинуть. Совсем занемела – подойник давит. Немножко бы поправить, приподнять его… Она приподнимает за край подойник, тянет на себя… Руки скользнули… И Наденька с ужасом почувствовала, что опрокидывается. Голова ударилась о что-то мягкое, теплое… Крик от порога… Не помня себя, она вскочила на ноги. В глазах закачалось огромное деревянное днище… Белая лужа… Она рванула подойник на себя, заглянула в него. Пусто…
Где-то слева звонкое хлопанье:
– Вот тебе, вот тебе, окаянная…
Она поднялась было на корточки, но опять села.
– Она не ударила вас, Надежда Михайловна? – и вдруг голос Лизкин замер. – Молоко-то наше… – охнула Лизка.
Наденьке страшно было взглянуть в лицо девочки.
– Ничего, ничего, Лиза, – заговорила она шепотом. – Я сейчас вот… сейчас достану…
Она встала, схватила подойник и, отвернув лицо от рыдающих, прижавшихся к косяку ворот малышей, выбежала со двора. У калитки, срывая трясущимися руками крючок, она увидела свои грязные, перепачканные навозом руки. Она поставила подойник на землю, стала вытирать их о передник. Ноги, подол платья – тоже в навозе… Надо воротиться, вымыться. Но
– Бабушка, милая, – взмолилась Наденька, – выручи, продай молока.
Старуха удивленно вскинула на нее подслеповатые глаза:
– Что ты, родимушка, какое у бабушки молочко! Не удержали буренушку, зимусь продали. Сам-то, бывало, в лесу подкашивал, а сам со двора – и буренка со двора… Да ты чья будешь? Ничего не вижу, а по говоре будто незнакомая…
– Учительница здешняя.
– О, вишь ты… – понимающе кивнула старуха. – Нашего Митьку-сорванца учишь. А что, казенного-то не хватает, прикупаешь?
– Да я не себе, бабушка… А у кого тут можно купить?
– Да уж не знаю, голубушка, – вздохнула старуха. – Матрена да Марфа с коровами у сена… А тут бы в тех домах, – указала она черной, костлявой рукой, – есть коровушка, да они сами вприглядку едят: тремя домами одну держат…
Наденька медленно вышла на дорогу, повернула обратно. Но, пройдя несколько шагов, она остановилась. Что же скажет она голодным ребятишкам? Как взглянет им в глаза? А вдруг пришла мать? Нет, нет! Всю деревню обойти, а найти! На общий двор сходить!
И она, спотыкаясь, снова побежала от дома к дому.
Глава двадцать пятая
Анфиса, прочитав сводку, пытливо взглянула в распухшее от комариных укусов лицо Парасковьи:
– Что-то немного наставили.
– При нашем-то совете не больно разойдешься.
– Чего опять не поделили? Траву?
– А вот как есть траву. Что же это такое, Анфиса Петровна? Мы с утра на общем убиваемся, а он – в кусты… – Парасковья опасливо оглянулась кругом, вплотную придвинулась к председательскому столу. – Бригадир из веры вышел. Первые два дня покосил с нами, – ничего, а потом, говорит, ревматизма скрутила. Ну скрутила и скрутила. С кем не бывает? Отлеживайся в избе. Только у него ревматизма-то не как у других. Позавчера это я утром брусок забыла, пришлось вернуться с пожни. По дороге еще куст смородины красной сорвала. Думаю, старику хоть утеха. Какое там! Прибежала к избе, смотрю, а его шляпа промеж кустов качается, и коса на плече. На, господи, куда он с косой?.. А он лесок прошел – знаешь, за избой ручьевина, Степана Андреяновича раньше была, да ну махать косой. Смотрю, а там уже и стожок стоит. Вот какая у него ревматизма!
На другой день Анфиса верхом на смирной кобылке отправилась в Росохи. Дорога туда – не приведи бог: суземная, тяжелая. В Пекашине так и говорят: «Кто в Росохах не бывал – тот и ада не видал». Летом в Росохи можно проехать только верхом да на легких еловых санях-волокушах, которые специально делают для завоза хлеба и харчей. Лошадь всю дорогу бредет по колено в грязи, натужно и с громким хлопаньем переставляя ноги, жалит лесной гнус. Это в сухую страду. А в дождливое лето – прямо беда. Болотная дорога раскисает, как кисель. Лошадь постоянно проваливается в невидимые колодцы, всплывает на водянистых рaдах [21] , которые разливаются в целые озера. А если еще пройдет бурелом – перекрестит, закидает дорогу валежником, – хоть помирай: ни прямо проехать, ни в сторону свернуть.
21
Рада – водянистое место на болоте.