Фабрика офицеров
Шрифт:
Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, — в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело — серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное… Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. «Я не виновата! — кричит она. — Он болен! Это произошло внезапно!» Ее рубашка тоже в крови. «Позови врача!» — кричит она. И я зову врача. Врач говорит: «Слишком поздно. — И далее: — Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться».
Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. «Не задавай никаких вопросов, — сказала она. — Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь».
«Покажи руки», — говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. «Чистота тела, — говорит она, — является предпосылкой для чистоты мыслей».
Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, — это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех.
«Все бабы — мимозы, — говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. — Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни — во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх».
«После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты».
В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь.
«Живой человек, — говорит мне Симона, — гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?» Я тоже так считаю. Симона, как и я, изучает на первом курсе медицину, а ее отец — знаменитый хирург в Париже.
«Хочешь, — спрашивает она, — проводить изучение на живом теле?» «Да, — отвечаю я, — это очень интересно». «Тогда давай разденемся», — говорит Симона. Что мы и делаем. Через некоторое время Симона спрашивает: «Что ты там, собственно говоря, делаешь? Ты мужчина или нет?» А я вел себя как настоящий медик — в конце концов, ведь на это было направлено ее предложение. Однако ей это вдруг перестало нравиться, по чему можно судить, насколько непоследовательны и взбалмошны женщины — в особенности француженки.
Впервые я обитаю не один в комнате — еще семь мужчин разделяют со мной жизнь. Мы в одно время встаем, вместе ложимся, трусим рядышком по коридорам, по двору казармы, по пересеченной местности. Мы ждем и маршируем, мы мерзнем и потеем, так сказать, плечо к плечу, бедро к бедру. Мы ругаемся и поем, смеемся и говорим — и восемь тел реагируют как одно. От подъема до отбоя. Удивительно, как хорошо мы друг друга понимаем, как одинаково мы реагируем, как тесно мы связаны, если даже это и не все видят, если это не всегда заметно — и все-таки это так. Состояние, которое называется единением.
Обер-лейтенант Вальдерзее для меня пример для подражания. Это человек стройный и гибкий, как высокая сосна, в некотором смысле вечнозеленый по своей сути; сердечный и хмуро-приветливый, товарищ из товарищей и все же всегда требующий уважения офицер. Он в полной форме переворачивается на высокой перекладине и в сапогах прыгает на пять метров в длину. Он участвует в гонках и знает почти все уставы наизусть, и невозможно представить себе лучшего друга, чем он.
Ее зовут Эрика, и она мила, добра и красива. Кроме того, она из очень хорошей семьи, так как ее отец майор, хотя и в отставке. Он представитель автомобильной фирмы, причем первоклассной фирмы, «Мерседес», которая делает много поставок армии; и нашего фюрера возят на такой машине. А это очень большая честь для фирмы. «Эрика, — говорю я, — самое прекрасное в мире — это дом, жена и внушительное количество детей. Примерная семейная жизнь, знаешь ли, строгое, солидное воспитание, и в то же время милая сердцу, благородная гармония по-немецки, в самом лучшем и полном смысле этого слова. Что ты скажешь об этом?»
«Когда?» — спрашивает Эрика. «Когда я стану лейтенантом», — говорю я. Затем я становлюсь лейтенантом. Я тороплюсь к Эрике и говорю: «Я теперь лейтенант!» А Эрика говорит: «Вот и прекрасно. Ты лейтенант, а я беременна». «Но ведь этого не может быть!» — воскликнул я. «Почему этого не может быть? — спрашивает Эрика. — Я беременна не от тебя. Есть ведь и другие, и они не ждут, пока станут лейтенантами».
«Когда в 1939 году разразилась навязанная нам война, мне было дозволено сразу же принять пехотную роту, хотя до этого я не имел счастья войти в непосредственное соприкосновение с противником во время походов на Польшу и Францию. В 1940 году мне было присвоено звание обер-лейтенант, а в 1941 году я был назначен начальником штаба полка. Во время начавшегося похода на Россию мне временно разрешили принять командование пехотным батальоном, с которым я в декабре 1941 года сорвал попытку прорыва противника южнее Тулы. За это я удостоен чести быть награжденным немецким крестом в золоте. Вскоре после этого последовало производство меня в капитаны и перевод в 5-ю военную школу».